Отечественная война 1812 года глазами современников - [80]

Уж больше месяца французы стояли в Москве, и стали ходить слухи, что они от нас скоро уходят и Москву взорвут. Покойница матушка говорит: «И впрямь лучше нам уходить в Сокольники; береженого и Бог бережет». Собрали мы кое-что из нашей рухляди и пустились в дорогу. Как пришли в дом деда, матушка объяснила проводнику, что мы тут останемся. Он ушел, а мы обошли дом. Видим, кое-где валяются какие-то лохмотья и солдатские вещи. «Ну, — думаем, — должно быть, сюда заглядывали непрошеные гости». Не успели мы оглянуться, повалили к нам французы, и растолковали они нам, что тут стоят, а ходили на смотр. Матушка говорит: «Как же теперь быть?» Они ей объяснили, чтобы мы тут оставались, а сами все машут руками и показывают вдаль. Это они показывали, что скоро уходят. Один посадил мою маленькую сестру к себе на колени да разведет руками и скажет: «Паф! пуф!» Уж это мы после поняли, что он о взрыве говорил. Стали они укладывать свои вещи и скорехонько убрались.

На другой день пришли наши из Измайлово и сказывали, что слышали, будто Наполеон оставил Москву. Многие из наших даже видели, как его полки выходили. Говорили, что жаль было на них смотреть: голь трепетная! Где могли, все ограбили, что в домах, что в церквах и видимо-невидимо с собой унесли серебра и золота, а сами умирали с голоду, и прикрыться нечем было от холода. Кто нарядится в женскую юбку, кто — в шаль, кто — в поповскую ризу, а у иного одна нога в сапоге, а другая босая. Сам Наполеон ушел, да не всех своих увел с собою. Кремля он не очистил и оставил там генерала с командой. Прибиты были записки к кремлевским стенам, и в этих записках сказано, что запрещено нашим под смертной казнью туда входить. Матушка говорит, как это услыхала: «Должно быть, злодей готовит Москве новую еще беду. Слава Богу, что убрались мы вовремя».

Прожили мы тут еще дня три, матушка нам варила картофель с огорода, тем и сыты были. Раз ночью разбудил нас взрыв; потом за ним еще, и еще другой. Перекрестились мы, встали посмотреть и видим, опять кое-где пожар в городе. Так уж мы в эту ночь не ложились. Поутру собралась мать нас покормить, и лишь только принялись мы за еду, раздался опять взрыв, да такой, что земля под нами заходила. Я по сю пору не знаю, как крыша дома на нас не обрушилась.

Долго не могли мы опомниться: сидим, поглядываем друг на друга, и кто кого бледнее. Потом матушка говорит: «Пойдем, посмотрим, что такое». Побежали мы на Полевой двор, там были у них погреба с порохом, их-то и взорвали французы. Страшное было разрушение; столетние деревья лежали с вывороченными кверху корнями, и вся земля была взрыта.

Долго мы тут стояли и вдруг видим, прибежали наши из Москвы и говорят: «До последнего ушли наши злодеи, да вот беда — избавил Бог от чужих грабителей, а свои не лучше: что осталось в Москве, все тащут». Матушка покойница говорит: «Грабить грех, а ведь иной от нужды кровной что возьмет. И голы, и голодны».

Пошли и мы в Москву, прежде всего в Головин дворец. Там лежали больные и раненые, что наши, что французы. Большую тоже нужду терпели, бедные. В коридоре валялись в углу три затрапезные халата, мы их, признаться, взяли, потому что уж очень обносились. Оттуда пошли мы в уездное казначейство. Там грабеж прямой, крик, шум, гам, друг у друга медные деньги вырывают. Мы заглянули, да поскорей назад, на Соляной двор. Захватили немного соли и вернулись в Сокольники.

Скоро подоспели в Москву наши казаки, и за ними пришла полиция. Грабителей разогнали, открыли рынки и восстановили порядок. Заперли Кремль и целых три месяца никого туда не пускали, а всю дворцовую прислугу, тут же и нас, перевели пока в Петровский дворец.

Т. Толычева.

Московские ведомости. 1882. № 186. 7 июля. С. 4–5.

ЗА МОСКВОЙ

Ф. Ф. Исмайлов Из воспоминаний «Взгляд на собственную прошедшую жизнь»

В Двенадцатом году, когда в Москве, при вторжении Наполеона I в пределы России, все пришло в судорожное движение, приуныла и Славяно-греко-латинская академия. Это был ее предсмертный час. С самой весны, по мере того, как приближался неприятель, учение и надзор слабели, классы пустели, учителя не занимались, думая о себе, опускали свои часы; начальники-монахи недоумевали, что делать с академией) и что будет с ними.

В Москве вербовались полки из охотников. Многие ученики и студенты бросились в военную службу и нарядились уже в мундиры, гусарские и уланские. Чуть было не соблазнился и я. <…> Почему не стать за Отечество, где у меня столько драгоценного? Никто мне на это не возразил, кроме одного задушевного друга, и то не словами, а слезою, предвестницею нашей разлуки; и я непременно бы ушел или в кавалеристы, или в ополчение, если б сильный в свое время митрополит Платон, управлявший тогда Московской епархиею, не сделал вскоре распоряжения, по которому вербовать учащихся в духовных училищах строго было воспрещено.

В августе московские жители стали выезжать <…>; я остался без дела, мрачный и грустный, как осенняя ночь. Сборы в присутственных местах, вывоз казенного имущества, гонение от черни иностранцев, неприятные афишки[132] и другого рода тревоги, например, толки, что Наполеон — антихрист