Отечественная война 1812 года глазами современников - [78]

Обошел отец все рынки, наших мужичков не видал, побрел он домой и рад, что не повстречался с французами, да, как на грех, видит, идет к нему навстречу целая толпа. Окружили они его и приказали нести за ними бочонок. Ведь тут не отговоришься. На бочонке ни веревочки ни ремешка, отец говорит: руки просто оттянуло, а несет, делать нечего. Французы-то стояли на другом конце города, так что идти пришлось даль страшную, а они-то все понукают: алё да алё!

Как дошли, так откупорили бочонок и отцу поднесли водки. Он выпил, поклонился и стал им объяснять, что назад ему идти далеко и он боится, как бы дорогой их братья его не обидели. Они это поняли: дали ему записку и велели, если кто его обидит, эту записку показать.

Отец ушел, и точно, повстречался с другими французами: едут все верхами и везут лисьи меха. Должно быть, где-нибудь в магазине награбили, да уж столько нахватали, что в руках не удержать. Как увидали отца, так сейчас подозвали его и приказали ему эти меха нести, а он подал им записку. И точно, как они ее прочитали, так махнули рукой и говорят: алё! Так его и отпустили.

Пришел батюшка домой и говорит Ефимычу, что наших нигде не нашел. Горько заплакал старик. «Видно, — говорит, — по моим грехам, совсем от меня отступился Господь!» У отца сердце повернулось, на него глядючи. «Не плачь, — говорит, — Ефимыч, ведь у меня тоже крест на шее, и я тебя не брошу. Дай мне только отдохнуть маленько, как рассветет, я уйду в Молоди и велю твоему сыну за тобой приехать».

Так он и сделал. До Молодей дошел он благополучно и вернулся на телеге с сыном Петра Ефимыча. Разочли они так, чтобы въехать в Москву, когда уже стемнело, потому что неприятели с самых сумерек и до утра по улицам не бродили. Этим временем лошадь отдохнула, а как рассвело, уложили слепого старика на телегу, и сын его увез.

Как отпустил их батюшка, так пошел в казначейство. Слышал он, что там французы продают медные деньги и за серебряный рубль платят по десяти рублей медью. У отца были два целковых и он, точно, получил за них двадцать рублей. В казначейство много нашло наших; всем хотелось этою добычей попользоваться: ведь все были разорены в пух и в прах.

Мы оставались в Булаково до глубокой осени; слышали оттуда взрыв Кремля и чуть не перемерли от страха. Потом стали доходить до нас вести, что Бонапарт оставил Белокаменную и что наши гонят его, а уж там и барыня вернулась в Москву и прислала нам письмо, чтобы мы к ней приезжали. Пока свой дом отстраивался, она жила в наемном.

Как мы въехали в Москву да увидали, в каком она разорении, так, кажется, от самой заставы и до своего двора плакали, глаз не осушая; такая страсть была, что и не расскажешь!

<Т. Толычева>.

Московские ведомости. 1880. № 7. 8 января. С. 3–4.

П. Ф. Герасимов Рассказ о Двенадцатом годе богадельника Набилкинского заведения

Я себя помню с раннего детства в Кремле. Жили мы на Конюшенном дворе, где теперь Оружейная палата. Отец был камер-лакеем и умер пред самым нашествием неприятеля, а женился он на матери вдовцом, и оставался у него сын от первой жены. Мать очень любила своего пасынка. Он был также лакеем императора Александра Павловича и ездил с ним во всех его путешествиях. После смерти отца он выхлопотал матери пенсию по 10 рублей в месяц, и мы остались в Кремле.

Скоро после того, как Наполеон перешел чрез наши границы, заговорили в Москве, что едет к нам покойный император. Все засуетились, что-то скажет царь. Приехал он сюда около половины июля, поздно вечером, прямо в свой Слободской дворец, что в Лефортово. Объявлено было, что на другой день царь будет держать речь народу и всем сословиям и что во дворец всех пускают. Пошли и мы с матушкой. Народу было видимо-невидимо — и дворян, и купцов, и крестьян. Стал говорить царь, что вот идет на нас враг и что всем надо твердо стоять за землю родную. Прослезился он и молвил: «Помогите». Все заплакали за ним и закричали: «Бери, что хочешь, веди нас!» Рядом с нами стоял мужичок в сером армяке, в лаптях, невзрачный такой, на вид гроша медного не стоил. Вдруг он крикнул: «Батюшка, отец родной, не побрезгай, прими от меня пятьдесят тысяч!» Многие даже на него обернулись.

Не прошло и месяца, как узнали мы, что Смоленск взят и что Наполеон идет к Москве, и начала Москва пустеть, а уж после Бородинской битвы все стали из нее выбираться и спасать свое добро. Начальник же Кремлевской экспедиции Петр Степанович Валуев ничего не трогал из Кремля, да вдруг, никак дня за два до вступления сюда Наполеона, приказал все вывозить из Оружейной палаты. Пошла суматоха; уложили все кое-как и увезли, уж не знаю, куда. А 1 сентября преосвященный Августин служил обедню в Успенском соборе. За обедней мы не были, а попали на молебен Пресвятой Божией Матери Владимирской. Преосвященный увозил ее икону с собой. После молебна стали все к ней прикладываться, словно на прощанье, что покидает она Москву. Стон стоял в народе, и у преосвященного слезы были на глазах. Как все приложились, подняли икону и внесли ее в карету архиерея. Народ за ним побежал и проводил его по всей Красной площади. В тот же день была вывезена из Москвы и икона Иверской Божией Матери.