Отечественная война 1812 года глазами современников - [82]

Ночевав у ректора, мы, по его наставлению, тем же утром отправились назад, в Красное Село. Тут-то мы почувствовали себя круглыми сиротами, без родителей и без крова, и дорогою долго не могли говорить, молча взглядывали друг на друга и чуть не плакали. Когда приехали в Александров, случайно остановились у одного красильщика, в доме которого расположился, тоже проездом, какой-то помещик с большим семейством; для них готовили кушанье и накрывали стол. Чтобы не стеснять ни бар, ни людей, мы, перекусивши кое-чего, вышли на крыльцо; вышел к нам и помещик, мужчина средних лет, с лицом добрым и приятным.

Расспросив, кто мы такие, как и куда едем, и видя жалкое наше положение, он дал моему товарищу пятирублевую ассигнацию. Тот посовестился было принять, но принял, потому что денег с нами было очень мало. Я еще имел рублей пятнадцать, а у него не было и трех. Предполагая возвратиться в Москву чрез неделю, мы ничем не запаслись достаточно, ни платьем, ни обувью, ни деньгами; все осталось дома, а я, по глупости, оставил и деньги. Когда наш незнакомый благодетель удалился, мы прослезились оба. «Это, брат, милостыня, — сказал я товарищу, — вот до чего мы дожили», — и с этими словами отказался от участия в подаянии, за что мой товарищ сначала на меня посердился.

В Красном Селе сестры ждали своих мужей, а приехали мы. Возвращение наше всех перепугало; но, к счастью, часа через два после нас прибыли и зятья. Рассказам, суждениям, предположениям не было конца; но все сходилось к одному: посмотрим, что будет дальше; авось Бог милостив. Трусости заметно не было; не трусил и я, а рвался и думал, как бы пробраться в Москву; но как ничего придумать не мог, а сестры и зятья смеялись над моими порывами, считая их ребячеством, то я успокаивал себя надеждою, что буду непременно в Москве, спорил и стоял за это, как за правду.

При новом образе жизни, без дела, без забот, с одною тупой грустью, время тянулось долго; чтоб сократить его, я и товарищ мой каждый торговый день ходили в город, то есть в Юрьев, за вестями. Слухов было много, но верных — никаких; об известиях же официальных и думать было нечего.

Сидя в доме на лавках, мы по временам смотрели на какую-то старинную карту, разводили толки, судили и рядили сами; но как ни храбрились, два раза были встревожены порядочно: раз, когда в селение Симу, в 17 верстах от села Красного, привезли раненого Багратиона; другой — когда увидели проходящего нашим селом даточного крестьянина[134] с полуобритым лбом.

Раненый вскоре помер, и мы рассуждали: если пал такой генерал, как Багратион, то, значит, наши военные дела худы, и стали говорить, не убраться ли нам куда подальше.

Крестьянин же, привезенный и принятый в рекруты, точно шел из Владимира, где вдруг сделалась тревога; жители бросились вон из города, рекрутское присутствие оставило прием, и даточные разошлись; вышло, однако: пуганая ворона куста боится. Владимирские ратники завидели где-то взвод наших драгун, сочли их за французов, прибежали в город, и все всполошилось. Не зная настоящей причины тревоги, мы и наши хозяева уложили имение на телеги и приготовили лошадей на случай, чтобы, коли неприятель двинется из Владимира к Юрьеву, тотчас выехать в лес или куда-нибудь в более безопасное место. На другой день пустая тревога обнаружилась, и мы разэкипажились, смеясь над своею и общею трусостью.

В Красном Селе я прожил месяца полтора. Как скоро пришло известие, что французы из Москвы вышли, младший зять тотчас туда отправился на рекогносцировку и на четвертый день привез весть, что отец мой жив, но ранен и что дом старшего зятя, находившийся на Лубянке, цел; следовательно, есть где приютиться.

На другой день по приезде зятя мы все, кроме сестер и их детей, пустились в Москву на пепелище, запасшись всякой провизиею; приехали на четвертый день вечером; была страшная вьюга; в доме зятя пристать оказалось нельзя: окна все перебиты, и комнаты занесены снегом. К счастью, скоро сыскали приют во дворе у соседа; дали нам небольшую комнату, хотя совсем нетопленую, но по крайней мере со стеклами и с печкою. Тут мы поселились, затопили печь, нагрели кушанья, поужинали, легли спать и чуть-чуть не переугорели.

Утром все принялись за свои дела. Я отправился к отцу и нашел его в подвале, где он после пожара нашел пристанище с другими подобными страдальцами, и жил во все время пребывания французов в Москве. На нем была изорванная женская шубейка, опорки, грубое и дырявое нижнее платье, на голове — обвязка тряпкою.

Я не могу описать чувства, с каким встретился с бедным моим отцом; я заплакал и долго не говорил ни слова. Отец, всегда в сердечных движениях великодушный, ободрил меня своим мужеством, сказав: «Полно! Теперь уж прошло; я жив, сестра жива, и ты с нами, — надобно благодарить только Бога». Тут он мне рассказал, где находилась сестра и как его поранили, или как его, неосторожного, Бог спас от смерти.

Было так: накануне, когда войти французам, отец мой уверился, что Москва будет отдана; почему отпустил сестру и прислугу верст за 50 к одному родственнику, простился с жильцами и остался в доме совершенно один. Французы вошли. Яузская часть, где находился дом отца моего, не горела два дня. В это время отец непрестанно принимал и угощал неприятелей; незваные гости обид еще не делали, забирали только вещи, кому что понравилось. Таким образом, в доме все было пересмотрено и открыто: ворота стояли настежь, комнаты не запирались, а чуланы, сараи и погреба после посещений и не затворялись.