Отечественная война 1812 года глазами современников - [33]

В то время отечественного бедствия мы разлюбили французов; их веселость и любезность показались нам слишком приторными, язык — похожим на хрюканье животного. Я помню, матушка запретила нам говорить по-французски, хотя прежде с большими усилиями этого добивалась. В доме у нас нашелся портрет Наполеона, и его немедленно велели вынесть; но куда бы вы подумали? На чердак? Нет, хуже, да и там повесили вверх ногами. К главнокомандующему Барклаю де Толли никто не имел доверенности, а простой народ просто называл его изменником. Еще и до сих пор мы готовы считать всякого немца иностранцем, забывая, что наши соотечественники в Остзейских губерниях[64] по преданности своей к России имеют полное право на звание русских; а в то время фамилия Барклая, не отзываясь родным звуком, рождала явное подозрение. Я помню, как в весьма порядочных домах бранили его за трусость, называя в насмешку дехтярной баклашкой; а в этом-то было его и главное несчастье, что он не прозывался Баклашкиным. Я всегда с уважением вспоминаю о спасителе Отечества Голенищеве-Кутузове; но русское имя помогло личным достоинствам опытного полководца приобресть доверенность войска и народа. В важных случаях необходимо прислушиваться к жужжанию нации!

Тогдашний московский главнокомандующий граф Ростопчин в прокламациях своих, писанных самым простым слогом[65], преувеличивая были, для возбуждения народного фанатизма представлял неприятелей ужасными грешниками. Он уверял, что французы из наших церквей делают конюшни, из священных сосудов пьют вино, что Наполеон — человек совершенно без религии, отрекшийся от Бога и уже бывший в Египте мусульманином.

Эти воззвания имели желаемое действие. Наши русские мужички всех, кто не крестится русским крестом, называют некрестями; а тогда еще более озлобились против нечестивых врагов, сожигателей Москвы, хотя в этом пожаре враги ни душой, ни телом не виноваты. Странно, что много лет спустя после Отечественной войны старались поддерживать мнение, что Наполеон сжег Москву. Ростопчин до самой смерти, будучи за границею, печатно уверял в этом; хотя такую честь и не следовало бы нам, русским, уступать неприятелю. Конечно, во время войны все позволительно писать; но когда события поступают в область истории, нужна справедливость. Лучше сделал император Александр. В одном манифесте, упоминая о Московском пожаре, он говорит: «Огонь сей в роды родов будет освещать лютость Наполеона и славу России». Такая неопределенность выражений может пониматься двояко: в 1812 году, когда это было нужно, пожар Москвы относился к французской работе, а теперь те же самые слова означают славное дело русских, принужденных к тому обстоятельствами[66].

Наконец народное ожесточение к незваным гостям достигло высочайшей степени. Французов и всех с ними пришельцев крестьяне не почитали людьми, и кто попадался в их руки, хотя и безоружный, били насмерть без всякого милосердия, опасаясь только, чтоб убитый не ожил. На одной тогдашней лубочной карикатурной картинке изображен был крестьянин Долбила, который уже убитого француза доколачивает долбнею. Внизу надпись:

Ведь очнется басурман,

Не поддамся на обман!

Особливо мародеры, эти присмирелые от холода октябрьские мухи, умирали как бараны на бойне. В Гжатском уезде, поблизости наполеоновского тракта в Москву, один харчевник указывал мне на небольшой лесок, находящийся в полуверсте от их деревни, где, по его словам, схоронена не одна сотня таких жертв. Вот собственные слова крестьянина: «Устали руки бить их, проклятых! Да убить-то, барин, еще не трудно; а хоронить тяжело: велят от заразы жечь или глубже закапывать. Вот мы и придумали средство. Нахватаем их человек десяток и поведем в этот лесок. Там раздадим им лопатки да и скажем: ну, мусье! ройте себе могилки! Чуть кто выроет, то и свистнешь его дубинкой в голову, а другому и приказываешь: ну, мусье! зарывай скорей да себе рой! Что ж бы вы думали? Иной лепечет, черт его знает, что; а плачет как человек и смотрит в небо и даже крестится… Да наших не обманешь! Алён[67] марш! — и хлоп его по голове».

Ополчение 1812 года представляло ужасное неравенство влетах и росте. Обмундировано было в полушубки и фуражки с крестами из латуни и вооружено пиками. Вся экзерциция заключалась в команде: шапки долой! И если какая шеренга ровно скидала их, то почиталась лихо обученною. Эти «крестоносцы», рать-сила могучая, с своим смертоносным оружием: кусочком заостренного железа, взоткнутым на палку, могли бы выбрать своим девизом слова: без обиды ближнему!

Впрочем, я говорю про виденное мною Калужское ополчение; в других губерниях, говорят, было оно лучше сформировано и храбро дралось. Последнему обстоятельству дóлжно верить. Солдат дерется храбро, или новичок, или хорошо обстрелянный; но кто раз видел, как валятся около его товарищи, кто только ознакомился с кровью и воплями умирающих, тот непременно будет трусом до третьего или четвертого сражения: к таким пирушкам не вдруг привыкнешь!

Батюшка мой, из екатерининских гвардии прапорщиков, в ополчении переименован был в поручики и по малочисленности офицеров командовал батальоном. Прежняя его служба заключалась в двух или трех поездках в Петербург, покуда получил офицерский чин при отставке