Отечественная война 1812 года глазами современников - [35]
У нас около леса было большое болото; барин начал его сушить. Мы туда. Знали, какое место безопасно, и забились в кусты. Должно быть, этим временем французы наши шалаши обшаривали, а потом за нами пустились. Обступили они болото; мы на них смотрим, а сами ни живы ни мертвы. Да видят они: больно топко; побродили, побродили кругом и ушли.
Сидим мы в болоте. Вдруг матушка хватилась нас, детей: я тут, брат тут, а четырехлетней сестры моей Соньки нет, и тетки нет. Так матушка и взвыла. «Пойду, — говорит, — их отыскивать». Пошла она, искала по лесу и вернулась в слезах. «Должно быть, — говорит, — их злодеи убили».
А мы без еды, без питья. Еще хорошо, что в болоте росла клюква и брусника; мы ею пробавлялись. Так меня голод измучил! Стала я приступать к матушке: «Есть, — говорю, — хочу». Она говорит: «Что ж я тебе дам?» А я все свое: «Есть хочу!» Жаль ей меня, да и горе-то ее разбирает по сестре да и по батюшке тоже, что ничего об нем не знает, так уж она с сердцов сжала кулак и сунула мне его в рот. «На, — говорит, — ешь мой кулак!»
Становилось все не легче, все голодней. Вдруг видим: идет к нам свой — конюх Илья Алексеев.
Мы все к нему. «Нельзя ли, — кричим, — чего нам поесть?» — «Постойте, — говорит, — я вам принесу». Ушел он, а мы ждем его не дождемся. Он нарвал в поле огромную охапку гороху и принес нам. То-то мы бросились на этот горох! Илья Алексеев говорит: «Постойте, может, еще чего добуду». И добыл он нам полхлеба. Лишь по маленькому кусочку каждому досталось, и как мы обрадовались!
Жажда нас тоже замучила. Илья Алексеев говорит: «Шли бы вы лучше в Борисов овраг». По дороге как проезжали телеги, так и оставили глубокие колеи, и в этих колеях стояла дождевая вода. Мы к ней бросились, начерпали ее горстями и напились.
Вдруг нам навстречу человек пять французов, и бросились они нас обшаривать. Один подбежал ко мне и стал рыться в моем кармане. Так я и обмерла: в кармане-то у меня были две куклы. Да он, спасибо, на них не польстился, а вынул у меня сережки из ушей да снял крест, что висел на шее. Обобрали они у нас, что могли, и отпустили нас, а мы пошли в Борисов овраг.
Ночи стояли свежие, так уж мы, как спать-то укладываться, друг к дружке прижались как поросята, чтобы немножко погреться. Видим, на небе страшное зарево стоит — около нас горели села. Потом вдруг стал до нас долетать гул. Мы поняли, что идет неподалеку сражение, — и такой страх нас пробрал! Припадем к земле, слушаем и говорим: «Словно земля по нас стонет».
Гул замолк, и прошел один день спокойно, а там опять на заре поднялась страшная пальба и вплоть до вечера гремела. Уж после мы узнали, что под Бородином было сражение; плохо нам спалось, а к утру видим: на нас кто-то смотрит сверху, и притаились все, передохнуть боимся. Вдруг нас окликнул знакомый голос: «Уж как я, — говорит, — вас искал!» Вышло, что это покойный батюшка. Французы поселились у нас на мельнице и захватили его, чтоб он на них стряпал. С ног до головы его раздели, а уж он сам отыскал бабью рубашку, лапти да дырявый кафтанишко и угощал, волей-неволей, никак целую неделю, дорогих гостей. Лишь только они ушли, он принялся нас искать.
Спустился в овраг и спрашивает у матушки: «Все ли дети-то при тебе?» Она говорит: «Мальчишка тут, и Глашка, а где Сонька — не знаю. Она оставалась с твоею сестрой». Рассказала она, как дело было, а он принялся ее бранить. «Что ж ты, — говорит, — за мать, что за ребенком присмотреть не умела? Выходите все отсюда. Отведу вас на кирпичный завод и ее отыщу».
Стали мы подходить к заводу, да так и ахнули: все наше добро было разграблено. Погоревали, погоревали и приютились в сарае. А тетка моя и сестренка отыскались. Как пожаловал к нам француз в лес, так они далеко убежали и пробавлялись в лесу-то, как и мы, чем Бог послал. Баба их встретила и привела к нам. Она знала, что мы пришли на завод.
Нечего сказать, немало видели мы всякой нужды. Думали хоть заснуть под кровом, да не тут-то было: ночью запылала наша усадьба, а мы как это увидали, так и подняли рев. Как она загорелась? Кто ее жег? Уж об этом мы после проведали.
У наших господ было большое имение в Московской губернии, и поделено оно на пять деревень, а считалось одним. Церковь стояла в Воскресенске, а усадьба — в Ратуево, да были еще три деревни. В одной из этих деревень, звали ее Петрово, взбунтовались мужики. Подбили их, дураков, наговорили, что отойдут от господ, и заладили они сдуру, что мы-де Бонапартовы. Мало того: они же наше добро растаскали и усадьбу сожгли. Точно, право, совсем очумели: хоть бы и Бонапартовы, да из чего же нас-то грабить и жечь усадьбу? Значит, озорничать хотели. Потом отправились они гурьбой на господское гумно и поделили между собой весь хлеб, что в скирдах стоял, да еще было в саду зарыто пудов сорок масла, — они и его захватили. И нам тоже, дворовым, оставили долю масла и ржи. «Не умирать же им, — говорят, — с голода». Сами же ограбили, а тут как и путные нас наградили.
