Отец и сын, или Мир без границ - [36]
Глава пятая. Три, четыре…
1. Первые шаги
Постоянное место. В Америке говорит по-английски не только папа. Ранняя победа на женском фронте. Американцем становятся за две недели. Детский сад. Блестящее одиночество. Бармалей в Миннесоте
То, что я проведу в Миннесоте остаток дней (как оказалось, весьма солидный остаток), выяснилось лишь к весне. Поначалу у нас в запасе был один учебный год. Университет, гигантский, подобно многим государственным университетам в Америке, располагал комплексом домиков, с точки зрения аборигенов наискромнейших, а по нашим тогдашним понятиям роскошных: два этажа (гостиная, кухня и две спальни) и хорошее жилое помещение на самом нижнем уровне, которое в англоязычных странах называется basement, «подвал» (но это совсем не тот подвал, что в России). Эти дома предоставлялись временным сотрудникам, обычно на короткий срок. Так как чудо моего устройства состоялось в последнюю минуту, когда фонды были давным-давно распределены, платить мне могли гораздо меньше, чем полагалось. Однако после Италии любое жалование выглядело царским; к тому же мы не имели представления о ценах. Никогда в жизни мы не чувствовали себя такими счастливыми, как в тот бесконечно длившийся год. Не только Нике, но и мне не исполнилось еще и сорока; впереди была вся жизнь. Отравляла мысль о будущем, но я знал, что на мое место объявлен конкурс и что я должен этот конкурс выиграть – иначе все пойдет прахом.
К марту я оказался победителем. Временное жилье потребовали освободить, и, насобирав в долг несколько тысяч у знакомых, мы купили недалеко от университета очень маленький, очень дешевый дом и никогда никуда из него не переехали, а только впоследствии расширили и чуть перестроили. Случайно, без всякого расчета я вытянул козырную карту: несколько десятилетий я ходил на работу пешком (путь занимал минут пятьдесят) – счастье, о котором не может мечтать почти никто из американцев. Машину мы, конечно, тоже купили, ибо без нее не прожить, но я от нее не зависел.
В лавине обрушившихся на нас впечатлений самое памятное – то самое «погружение в языковую среду». Даже и я, свободно говоривший, писавший и, разумеется, читавший по-английски, не избежал культурно-лингвистического шока (он, может быть, и чувствовался тем сильнее, что был связан с серьезными вещами, а не с освоением элементарной грамматики, как у большинства эмигрантов). Сразу же рассеялось смутное и заведомо нелепое представление о некоем единстве англоязычного мира. Я предполагал, что окажусь среди знакомых по литературе персонажей, у которых только гласные будут произноситься по-иному. К тому же в Европе, включая и СССР, издавались книги об американском языке, подчеркивавшие наиболее характерные его черты. Но никакая поверхность не состоит из сплошных выпуклостей, и никакой, самый что ни на есть разговорный язык не равен жаргону и не напичкан одними местными словечками.
Я оказался не в книжном, а в реальном двадцатом веке, в штате на границе с Канадой, где есть проспект Гайаваты и даже имеется памятник ему, но где давно забыт и никем не ценим Лонгфелло. Никто не узнавал моих любимых цитат (и вообще никаких цитат), а я понятия не имел об американской популярной культуре, ныне именуемой попсой, духовной основе молодежи, да и не только молодежи, в любом западном обществе, а теперь и в постсоветском пространстве. Легче всего было в университете, как с коллегами, так и с аспирантами. Языкового барьера между ними не существовало никогда. Поначалу я плохо понимал только рабочих, негров и маленьких детей.
Американское произношение в высшей степени неоднородно по стране, но его среднезападный вариант (Миннесота и ее соседи) сопоставим с псевдобританским произношением, который в юности я усвоил по театральным записям и пластинкам. Акцент многих штатов производит не только на меня, но и на большинство местного народа комическое впечатление, и я бы не хотел, чтобы Женя вырос и стал говорить, как природный «мальчик из Джорджии». Он, разумеется, со временем перешел на звуки своих сверстников, но, так как ему пришлось много поездить, его гласные (а все дело в них) частично усреднились. Эта адаптация характерна и для американцев, которые родились в одном месте, учились в другом, а потом не раз меняли место работы.
Первый год, пока я продолжал говорить с Женей по-английски, он изъяснялся с окружающим миром «по-миннесотски», а со мной – с тем произношением, которое было «нашим» со дня его рождения. Его запас слов с избытком соответствовал ожидаемому, если не считать вкраплений неуместных для ребенка «взрослых» прилагательных, слегка усложненного синтаксиса, книжной риторики и отсутствия типично детского сленга, но ему предстояло постичь пугающую истину, что язык, всегда существовавший только или почти только для нас с ним, – это единственный язык для всех, а русский остался для Ники.
Реальность доходила до него постепенно, но, хотя и встревоженный сменой языковых вех, он не мог не понимать речи окружающих, так как, благом или злом был мой эксперимент, приехал в Америку двуязычным. Примерно такой же шок испытал бы трехлетний ребенок из Бостона, попавший в техасскую глубинку. Пусть все вокруг произносилось со странным сдвигом, но грамматика и большинство слов не изменились, так что различие осталось в пределах узнаваемости.
