Отец и сын, или Мир без границ - [37]

В первые недели и даже месяцы мы вели сверхбурную жизнь, и многое из того, что впоследствии посерело, наскучило, а порой раздражало, было неожиданным и увлекательным. Столь же радикально изменился и Женин мир, но Женю опекали родители, и он приспособился к новой обстановке без потрясений и взрывов. Мы вызывали любопытство, потому что в миннесотском университете тогда еще почти не было «русских», а главное, мы владели языком. Нет на свете ничего банальнее и предсказуемее, чем беседы за столом, а вопросы задавались одни и те же (почему уехали, как приехали, нравится ли здесь), так что Ника быстро освоилась с гостевым репертуаром и научилась грамотно и внятно поддерживать отрепетированную беседу. И меню повсюду было сходным, включая яблочный пирог с мороженым на десерт.

Мы не сразу постигли суть бебиситтерства и поначалу таскали Женю с собой (мука для нас и непростительное нарушение этикета). Впрочем, Женя не возражал. У всех окружающих были дети, иногда ненамного старше, чем он. Придя в гости, он устремлялся в «подвал», где неизменно обнаруживались игрушки, а среди них машинки. Пироги и колеса – рай на земле. Незаметно для себя он стал отвечать собеседникам по-английски, запомнил формулы и лишь изредка выяснял у меня, что от него хотят. Но истинный взрыв произошел в середине сентября, когда к нам с визитом пришла его будущая учительница из открывшегося в нашем районе детского сада.

Единственное условие приема состояло в том, чтобы ребенок просился. Дети проводили в группе два с половиной часа, от девяти до половины двенадцатого (в 1975 году это стоило 52 доллара в месяц – совсем не так мало, как может показаться; чтобы понять соответствие с сегодняшними ценами, все надо умножать примерно на шесть). Они рисовали, лепили, строили и учились общению друг с другом. Родителям вменялось в обязанность помогать учительнице. Они мыли посуду, носили еду для легкой закуски и выделяли ежедневного «обслуживающего» (мы с оба с Никой не раз выполняли эту функцию). Так, наверно, и всюду на Западе (не знаю: не имею опыта), а в отечественный детский сад не ходил ни я, ни Женя.

Мы рассказали Жене, что придет учительница, что она, возможно, захочет посмотреть на его игрушки и спросит, как его зовут и сколько ему лет. И она пришла: очень молодая и симпатичная, и Женю прорвало. Он заявил, что покажет ей свой гараж. И показал, сопровождая демонстрацию отступлениями о чучелах на той, ленинградской, даче и вскриками немыслимой идиоматичности и беглости (в вольном переводе: «Ума не приложу, куда запропастился мой самосвал. У меня есть голубой „форд“ и „додж“ – чего у меня только нет!»). Обомлевшая учительница только и могла сказать: «Его английский безупречен», – и со страха приняла меня за англичанина.

Вечером того же дня он пошел гулять с Никой, и они захватили вещи из чистки. Женя выклянчил у приемщика воздушный шарик, заявив: «Откуда у вас такие великолепные шары? Вы их купили? Знаете, Ника никогда мне ничего не покупает». А назавтра он допрашивал соседку, какая у них машина, где она в данный момент находится и почему у нее «понтиак», а не что-нибудь другое. Дело дошло до того, что он стал обращаться по-английски даже к Нике. На вхождение в новую языковую среду Жене понадобилось две с половиной недели.

Я почему-то представлял себе американский детский сад в виде сборища рослых, краснощеких задир (акулы империализма, только маленькие), а застал группу из двенадцати человек, из которых приходило обычно семь-восемь – худенькие, белоголовые немецко-скандинавского вида малыши, как и следовало ожидать в Миннесоте (1975 год: приток сомалийцев впереди). Среди них близнецы: два мальчика с тяжелой отсталостью и прелестная пара: неразлучные мальчик и девочка, вполне серьезно влюбленные и часто лежащие в обнимку.

Женя пошел в «школу» c интересом, так как мы бесконечно повторяли, какое это замечательное место. К тому же и учительница, когда была у нас, рассказала о машинках и о том, что в середине дня положен перекус. Перекус оказался яблоком или морковкой и чашкой порошкового молока с хрустящим хлебцем, но в качестве пропаганды этой затравки вполне хватило.

Первый день был только «экскурсией» в сопровождении родителей. На второй день программу уменьшили до часа (тоже с родителями), а на третий Женя простудился и всю неделю просидел дома. Трудно вообразить более спокойную обстановку, чем в той «школе», но все-таки утро проходило на попечении чужих людей: развяжется шнурок – не завяжут, потечет нос – не вытрут. Он и тек постоянно, как во всех яслях и детских садах. Для Жени главным была встреча с детьми, которых он (как и я!) понимал плохо и обращался к взрослым за «переводом». Он и играл в основном сам, что не помешало ему обо всех все знать. С ним тоже мало кто заговаривал. Правда, в начале декабря он вдруг «испек» нечто под названием «манный пирог», причем для манной крупы использовал мое домашнее слово, а не то, которое в ходу в Америке, но никто не возражал, и кашу съели. Можно было предсказать, что взлет Жениной карьеры произойдет на кулинарно-гастрономической почве.