Отец и сын, или Мир без границ - [34]

Невозможно установить, что из прочитанного доходит до ребенка и как оно преломляется в его сознании. Перей дя трехлетний рубеж, Женя уже не говорил о себе во втором лице: «я» и «ты» означали то, что им и положено, но местоимения третьего лица смущали его своей неопределенностью. При слове он часто раздавался вопрос: «Кто?» – даже когда ситуация не требовала пояснений. Меня удивляло, что Женя задавал одни и те же вопросы, хотя изо дня в день получал одни и те же ответы. Но их он, скорее всего, и ждал. Например, когда второй брат входил в лес, неизменно следовало: «Это был Простак?» – хотя он точно знал, что Простак – третий. А когда тот же второй брат отправлялся рубить, на фразе: «И он пошел по своим делам», – я не сомневался, что последует: «Кто? Седой старичок?» Так и случалось. Почему же старичок? У него и топора не было.

Ребенку нужны постоянство и защищенность. Не отсюда ли удовлетворение, испытываемое от полюбившихся книг? Оно едва ли сродни тому удовольствию, которое заставляет взрослых перечитывать великие романы. А может быть, сказывается инстинктивная тяга к наименьшему сопротивлению? Слушая знакомое, не ожидая подвоха, не приходится тратить усилия, и то, что наводило бы тоску на взрослого, радует неокрепший ум.

Вопрос мог быть и частью игры. Женя знал, что человек, выпивший вино и съевший хлеб, – все тот же старичок, но, стоило появиться персонажу грустного вида, хитро спрашивал: «Это седой старичок?» Подтверждение его догадки не переставало радовать его. Я долго обдумывал, как бы поговорить с ним о рассказе незадачливого разбойника в финале «Бременских музыкантов»: что ему показалось и что случилось на самом деле. И вдруг Женя сам завел беседу на эту тему. Раньше его привлекло слово «судья» (он и вообще часто спрашивал: «Что такое…?»), а теперь он стал выяснять истину: «Кто было чудовище с дубинкой?» (разбойника лягнул осел), – и я за это уцепился. В дальнейшем обсуждение не повторилось, но через десять дней на фразе: «И он [судья] закричал: „Приведите мошенника ко мне!“» – пленительно улыбнулся и сказал:

– Но это не был судья.

Я, конечно, согласился и спросил:

– А кто это был?

– Осел.

– Нет, не осел. Кто забрался на крышу?

– Петух.

– И что он закричал?

– «Кукареку».

Давно бы так.

Слова и выражения из сказок, хотя Женя, несомненно, помнил их наизусть, в ту пору не обогащали его речь (в противоположность тому, что постоянно случалось впоследствии), но ему нравилось обыгрывать некоторые ситуации. Он все время залезал в телефонные будки и сообщал мне, что он рыжая лиса, что он заперся в (лубяной) избушке и никуда оттуда не уйдет. Его интересовали подробности, предсказать которые было невозможно. Простак и старичок сели перекусить.

– Куда они сели?

– Наверно, на пенек.

– На скамейку?

– Может быть, на скамейку.

И так каждый раз. Однажды он спросил: «У седого старичка есть палка?» Я удивился, посмотрел на картинку и убедился, что действительно есть. Она в сказке не упомянута, и я ее не заметил. А о многих словах, значение которых не могло быть ему понятно, он не спросил меня никогда. Почему не спросил? Эту тайну он унес от себя и от нас вместе со своим младенчеством. Взрослые и дети хорошо изучили друг друга, но они живут в параллельных мирах и закляты: одни в состоянии смотреть на свой объект только сверху, а другие – только снизу.

Три месяца – большой срок в трехлетней жизни, и я заметил, что к осени наш сын заметно поумнел. Неподалеку снимала квартиру молодая пара: специалистка по детскому воспитанию и ее муж, математик. Женя очень привязался к «психологине», и они каждый вечер беседовали на пляже. Содержания бесед я почти не знаю, но кое-что слышал. Женя рассказывал сказки, комбинируя какие-то кусочки (преобладали мотивы из «Трех поросят»), а вместе они играли в разные игры на сообразительность. По профессиональной оценке, ребенок был прекрасно развит для своего возраста, но его пространственные и количественные представления не опережали нормы.

Для меня главным критерием Жениного развития служили вопросы о прочитанном и ассоциации. В сказке о блине (я уже упоминал ее: это расширенный норвежский вариант «Колобка») дети встретили укатывавшийся от всех блин. «Они были очень голодны и хотели его съесть?» (тема, конечно, животрепещущая). «Почему они были голодными? Разве у них не было мамы?» В сказке «Птица, мышь и сосиска» персонажи меняют традиционные роли: сосиска, например, вместо того чтобы прыгать в кипяток и варить из себя суп, отправляется в лес. В конце концов ее съела собака: «Почему она ее съела? Потому что сосиска была съедобной (любимое слово) и вкусной?» Да, именно поэтому.

Зато вопросы, которые задавал я, оказывались не всегда посильными для него. Сюжет он улавливал и на прямые вопросы по тексту (кто? что? когда?) отвечал хорошо, а на сопоставления был неспособен. В каких еще сказках герои хотели перейти через реку, но не было моста? Где еще герой выходит один, а потом к нему присоединяются спутники? Кто еще убегал-убегал, но в конце концов его съели? Легкие вещи, но, видимо, это только кажется взрослому.

Женя по разным поводам говорил о даче, но только о событиях, случившихся там, а не о бабушках и не о дедушке. Он так часто возвращался к предыдущему лету, что я думал: вдруг он будет отчетливо помнить раннее детство? Но этого не произошло. Он не помнил не только Ленинграда и летних походов, но даже и Остии и первого года в Америке.