Отец и сын - [5]

Он собирается с мыслями. Крупье не спускает с него глаз, он машинально выплачивает старому воину его ставку, не разбирая, выиграл ли тот или проиграл. Хозяин Синвара всё ещё сидит неподвижно, кажется, он что-то обдумывает. Почему он не ушёл? Он снимает поочерёдно оба свои кольца и протягивает их через колесо крупье. Тот бросает на них взгляд, спокойно кладёт их в свой железный ящик к другим украшениям и передаёт хозяину Синвара три тысячи золотом. Никто не произносит ни слова. Тот держит тяжёлые свёртки в руках и дрожит всем телом. Вдруг он приподнимается со стула и резким движением ставит свёртки, один за другим, на чёрное. Золотые монеты глухо позвякивают в бумажной оболочке.

Шарик несётся по кругу, он бежит легко и беззвучно, медлит то у того, то у этого числа, останавливается.

— Красное!

Хозяин Синвара вскакивает. Он хватается обеими руками за голову и с воплем убегает из игорного дома.

V

На следующее утро этот сплетник — гостиничный слуга — рассказал мне, что хозяин Синвара проиграл в рулетку пятьдесят четыре тысячи. Паво же, напротив, вернулся в свою палатку; он — слуга — встретил его у колодца, Паво расхаживал с непокрытой головой и что-то говорил, словно читал самому себе проповедь. Между прочим, ни один священник не мог бы проповедовать, как Паво, когда он в соответствующем настроении. «Беги от искушения! — восклицал он вновь и вновь. — Повернись спиной к искусителю! Протянешь ему палец — он завладеет твоим сердцем. Неужели ты пал так низко, что я, столь заблудший, должен тебя остерегать?» Паво в самом деле говорил очень убедительно; слуга полагал, что он готовил речь, которую утром произнесёт отцу.

Пронырливый слуга всюду совал свой нос и всё знал.

— Вы сегодня уезжаете, — сказал он мне. Я ни слова не говорил об этом в гостинице, даже не требовал счёта.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Знать — я не знаю, — отвечал он. — Но вы велели на почте посылать письма за вами следом. И ещё вы заказали экипаж к пароходу на пять часов.

Даже это он разнюхал! У меня было такое чувство, что этот разумник шпионит за мной, он был мне отвратителен. Охваченный гневом, я не смог вынести его наглого взгляда; его белесые глаза пронизывали меня, как ледяной сквозняк.

— Убирайся, собака! — сказал я.

Он стоял молча. Этот нахал не тронулся с места. Руки он держал за спиной. О чём он думает и что вертит в руках? Затевает что-то.

— То, что вы сказали, мне очень обидно, — говорит он наконец. Больше он ничего не произносит, но смотрит мне дерзко в лицо. Я захожу ему за спину, чтобы посмотреть, что он затеял. В руках у него ничего нет, он быстро перебирает согнутыми пальцами. Я опять становлюсь перед ним, плечи его вздрагивают, глаза полны слёз. Мне жаль, что я его выругал, и я собираюсь всё загладить, как вдруг он подаётся ко мне, в его руке блестит странный предмет, какой-то чудной ключ с двумя бородками. Он замахивается и ударяет меня по правому запястью. Моя рука падает, немеет от тупого удара. Я поражён его дерзостью, не могу вымолвить ни слова, стою не двигаясь. Он снова закладывает руки за спину. Через минуту я прохожу мимо него к двери.

— Вы думаете, что я ударю вас ещё? Не думайте так. Сохрани меня Бог! — говорит он.

Я открываю дверь левой рукой и отвечаю:

— Ступайте и принесите мне счёт.

Слуга низко кланяется и уходит. Я слышу, как, выйдя за дверь, он громко всхлипывает…

Я не уехал в тот день; рука очень болела, и я чувствовал себя совсем больным. На запястье темнели два пятна, два глубоких кровоподтека, жилы распухли до самого локтя. Ну и грубиян этот слуга! Он, впрочем, казалось, сразу раскаялся в своей выходке, принёс мне спирту для руки и перевязал рану; теперь-то никто уж не смог бы сравниться с ним в услужливости. Он позаботился, чтобы в соседней комнате не шумели, когда я вечером лёг отдохнуть, — это совершенно по своей инициативе. Он яростно прогнал кучку пьяных крестьян, с песнями остановившихся под моим окном около часа ночи. Я слышал, как он их упрекал за то, что они нарушают сон больного знатного господина, князя, повредившего себе руку.

На следующее утро я позвонил два раза — он не приходил. Я. был в раздражительном настроении, чувствовал себя совсем больным и стал усиленно звонить в третий раз. Наконец я увидел, что он идёт по улице — он куда-то выходил. Когда он вошёл ко мне, я не мог сдержаться и сказал:

— Я звоню уже четверть часа. Я охотно заплачу вам вдвойне, если вам кажется, что ваши услуги этого стоят. Принесите мне чаю.

Я видел, как ему было больно от моих слов. Он ничего не ответил и побежал за чаем. Меня вдруг тронуло его терпение и приниженность; быть может, он никогда в жизни не слыхал ласкового слова, а я его браню. Я хотел сейчас же загладить свою несправедливость и, когда он вернулся, сказал:

— Забудьте мои слова! Я никогда больше не скажу ничего такого. Я и сегодня ещё болен.

Он был, видимо, очень рад моему ласковому слову и отвечал:

— Мне необходимо было уйти. Уверяю вас — это было очень важное дело.

Но, ободрённый моей приветливостью, он сразу превратился в прежнего сплетника, набитого разными историями, готового рассказывать мне всякую всячину, выведанную им о посетителях гостиницы.