Отец - [47]

Бывает на свете столь высокая человеческая красота, от которой мы делаемся печальными. Может быть, восстает в нас тайная сила — желание уберечь красоту от тлена? Но мы понимаем: невозможно это для нас, красоте угрожает время. А может быть, это грусть от сознания хрупкости всего совершенного?

Красота Петронэль была большей, чем красота человека, скорей, красотой цветущей ветки, распустившейся от первых теплых лучей… Или, быть может, красотой музыки?

Когда он увидел ее без белой косынки, не в больничной халате, а в платье с короткими рукавами, из которых с нежной беспомощностью выглядывали худые, длинные руки, у него, человека тогда еще молодого, сердце сжалось тревогой. Ее волосы были убраны гладко, разделенные на ровный пробор, лицо неподвижно, невыразительно. А между тем прекрасно до странности, словно она не была реальностью, а сном.

Любезна, как в полагается быть хозяйке, но на редкость неразговорчива, хотя порядочно говорила по-русски, с милейшим акцентом, так шедшим к ней.

По природе своей он был человек контактный, веселый, шумный. У нею возникало странное ощущение неловкости в ее молчаливом доме, он полагал, что мешает ей. Помнится, он все бегал тайком в гостиницу и допрашивал, не освободился ли номерок или койка. Он был вполне согласен из койку.

Растерянный, он старался быть к хозяйке как можно более внимательным, даже пробовал с ней шутить. Она вежливо улыбалась, подавала по утрам чай.

Как отчетливо он вспомнил вдруг ее деревянный дом! У входа в дом лежал половик. Домотканый. Видимо, родом хозяйка была из деревни. От его тяжелых шагов половик собирался гармошкой, доски пола поскрипывали, он и тогда был плотного телосложения:.

— Петронэль!.. Более подходящего имени для вас придумать нельзя.

— О-o-o! Что вы… Обыкновенны, очень обыкновенны имя. Самое деревенски… Все у нас «Петронэль».

— Не может этого быть. Петронэль есть одна-единственная; это вы.

А за окном облетали и облетали листы. Дворик был желтым от падающей листвы. Ветреным был городок, — то и дело вздымалась хрупкая желтизна в темноте вечера, в сумерках раннего утра, до того, как им уходить в больницу. Листья вспархивали, как желтое облако, взлетали, будто бы от дыхания гиганта, одновременно, всей своей желтой массой, и вдруг — успокаивались, опадали.

Потом пошли дожди. Листья намокли, ветки деревьев тоже намокли, само собой… А ветры все буйствовали, но теперь они уже не взметали листьев.

Она возвращалась домой очень поздно — в двенадцать, в час, а то и позднее. Он ложился спать, не дождавшись ее, и чувствовал себя чрезвычайно неловко, потому что его кровать стояла а проходной комнате.

Входила о дом шагами неслышными, запирала дверь.

Если бы он был так молод и так красив, он бы тоже небось гулял! Но он-то был человек женатый, к тому же женат по любви…

А интересно все же, кому досталось богатство ее совершенной человеческой красоты, хрупкое то этих рук, пробор, рассекавший прямые волосы? Кому она улыбалась, забывая свою постоянную сдержанность, кому светили ее сияющие глаза? Для кого шуршала ветка цветущего дерева? Неужели для человека? А может быть, для бога или для дьявола, создавшего это детское и вместе женское совершенство.

Приезжие врачи посетили однажды театр. Давали Шекспира.

В театре он увидел свою хозяйку. Она поджидала кого-то после спектакля. Он бродил по улице и вдруг встретил ее с одним из актеров. Актер был высокого роста, с ввалившимися щеками, внешность актера показалась ему весьма запоминающейся, значительной…

Однажды вечером, помнится, ему вдруг показалось, что глаза у нее заплаканы. Невозможно, странно, словно действительно она была не человек, а мадонна из часовни на перекрестке. Разве истинный лик — изображение мадонны — мог быть чем-нибудь омрачен? Над ним не имели власти ни дождь, хлеставший мадонну с младенцем, ни снег, ни солнце… Необычное человеческое лицо, разве смели его коснуться земные печаль и непогода?

А на дворе все злее буйствовали ветры, стало холодно. Река Боливажис со дня на день должна была затянуться льдом.

Однажды он сидел у стола и читал газету, досадуя, что недостает ему русских книг.

Распахнулась дверь, и вошла хозяйка. С ее платья стекала вода, мокрыми были туфли, с распущенных прямых к длинных волос падали капли. Петронэль шаталась. Вошла, придерживаясь руками за стены, и рухнула.

Он не сразу опомнился, не сразу вскочил, чтобы поддержать ее и захлопнуть дверь.

— Переоденьтесь, живо! Вы меня слышите? Отвечайте! Попали в реку?

Она молчала.

— Сейчас же переоденьтесь!

Он говорил очень громко и очень строго. Петронэль вздрогнула. Он втолкнул ее в ее комнату, притворил дверь, остался стоять с другой стороны ворога.

В комнате не было слышно движения. Когда он снова распахнул дверь, он увидел ее на полу. Ода молча рвала свои длинные мокрые волосы.

Он понял, что женщина обезумела, сорвал халат, висевший на стенке, пошарил и шкафу, достал мохнатое полотенце. Став на колени, принялся ее разувать.

Она словно оцепенела, закинула голову и завыла.

Помнится, что он с ней проговорил всю ночь.

Он узнал, что она нынче вечером бросилась в Боливажис. Но река не захотела ее принять и вышнырнула на берег. Тогда она побежала к мосту. Мимо шли люди, кто-то оторвал ее от перил.