Отец - [44]

— Вот еще!

Гостья, однако, не уходила, ждала, должно быть, что при ней раскроют конверт.

Лана Пименовна начала раздражаться. Взяв письмо, она положила его на тахту.

— Странно, что из театра, верно? — заговорщически сказала Екатерина Федоровна. — Что общего у Александра с театром, верно?

— Он заметит это письмо, как только придет домой, — ответила Лана Пименовна — Вы уж меня извините… Я — на работу, поэтому не предлагаю вам чаю. У нас деловое утро. Муж тоже что-то замешкался, как бы не опоздал…

Она смотрела на гостью из-под черных густых бровей, сросшихся над переносицей, своим особенным ускользающим взглядом. Когда Лава Пименовна бывала чем-нибудь раздражена, она переставала видеть того, к кому обращалась, и говорила с ним необычайно тихо — тихо и четко.

— Сердечный привет супругу, — сказала разочарованно хозяйка бывшего Сашиного дивана. — Самый сердечный! От Екатерины Федоровны.

— Большое спасибо. Вы так внимательны к Саше!

— Кто это, между прочим, мне передавал привет? И при этом баском. Я слышал, кто-то меня обозвал «супругом», а? — сказал Александр Александрович, выходя в столовую, когда за гостьей закрылась дверь.

— Саше письмо. Приходила его хозяйка.

— Письмо?

— Ты бы, пожалуй, нашёл с ней общий язык. Со-о-бытие письмо! — засмеялась Лана Пименовна.

— Трудно сказать, событие или нет.

Александр Александрович посерьезнел, внимательно оглядел конверт.

— Так-так-так… — Взяв со стола нож, он уверенно вскрыл письмо, да так ловко, что в случае надобности можно было бы снова его заклеить.

— Па-а-апочка! — ахнула Лана Пименовна. — Это ужасно!.. Ужасно! Как ты смеешь вскрывать чужие письма?! И ведь это ты, ты!..

— Вот именно я! Я поставлен в ложное положение, — вздохнул отец. — Отвечаю теперь за Сашу и обязан его уберечь от боли… Не веришь? Ясно. Ты мне давно перестала верить. Есть Вопросы? Нет? Письмо из театра. Оно внушает мне опасение, а я, между прочим, ему довожусь отцом… Так-так-так. Написано по-литовски. Вот положеньице!.. Лана! Я вскрыл ножом всего лишь конверт! Я не резал рыбу ножом, опомнись, приди в себя… У меня к тебе будет просьба, и при этом очень серьезная. Серьезное поручение, Лана… Возьми письмо в институт и попроси кого-нибудь из коллег его перевести… А Саше — ни слова, ни полсловечка, я сам ему расскажу потом… Здесь — подпись Ушинскиса — это плохо, но могло быть и много хуже. Лана!.. Ты все поняла? Ты отнесешься к делу серьезно? Лана, верь мне! Без этого жить нельзя!

— Саше семнадцать лет! Он взрослый человек. От всего его уберечь невозможно. — ответила Лапа Пименовна своим тишайшим и четким голосом. — Письмо могло быть от девочки.

— Ушинскис — не девочка… А я… От чего сумею, от того и оберегу. Это раз. А второе то, что ему шестнадцать… Только через четыре месяца будет семнадцать. Мне ли теперь не знать? Теперь я отлично знаю даже дату его рождения.

Пожав плечами, Лана Пименовна положила письмо в карман.

…Домой она возвратилась поздно. Александр Александрович дремал у себя в кабинете.

Лана Пименовна сняла в передней пальто, тихо пришла в столовую и, не поздоровавшись с Сашей, который слушал Баха, посмотрела на него с непередаваемым выражением грусти.

— Вам мешает музыка?

— Нет. То есть я не заметила… Я не знаю… Я…

Подойдя к кабинету, она коротко постучала, вошла и тщательно притворяла дверь. Стояла у порога и молча глядела на мужа.

— В чем дело? — спросил Александр Александрович. — Что случилось? Плохие вести от Саны?

Она не ответила. Продолжала все также стоять и молча глядеть на него исподлобья. Он не выдержал и взорвался:

— Лана! Брось дурака валять! У меня, в конце концов, тоже есть нервы!

— Я вижу тебя в первый раз… Всякий раз — в первый раз, — всхлипывая, невразумительно пояснила она. И вдруг, наклонившись, живо, коротко и порывисто поцеловала старую руку мужа.

— Час от часу не легче! Тьфу!

— Я люблю тебя, — ответила Лана Пименовна.

— А ты садись… Ты садись, пожалуйста. Вот сюда… Тебе нездоровится? Что-то случилось? Неприятности по работе? Полно. Все образуется. Посиди, посиди… Вот так. А теперь рассказывай…

— Я… я… Но я совсем не хочу сидеть!

— Не шуми, Лана.

— Не смейся. Дай мне раз в жизни сделать то, что мне хочется, по-настоящему то, что хочется.

И она стала вдруг перед Александром Александровичем на колени, подняла к нему глаза и заплакала. Губы ее дрожали.

— Лана, — выходя из себя, сказал Александр Александрович. — я знаю, что ты… ну, что ты человек порыва. Однако, в конце концов, я тоже того… Я старый… надо все же меня пощадить хотя бы из эгоизма. Ну? Говори!

Она медленно положила на стол Александра Александровича унесенное утром письмо (письмо и перевод), села в кресло, опустив голову, и вытащила из кармана маленький носовой платок.

«Александр!

Ваш отец — актер Бельтинис — погиб позавчера во время автомобильной аварии. Полагаю, мой долг известить Вас об этом. Детей у Бельтиниса (кроме Вас) нет и не было. Он овдовел два года тому назад, так что по существу, вы его единственный кровный родственник и наследник.

Большую часть времени Ваш отец проводил в театре, а дома, насколько мне было известно, жил чрезвычайно уединенно. Когда Вы пришли ко мне, я не срезу понял цель Вашего посещения, но догадался об этом, увидев Вас рядом с Бельтинисом. Мне не может не быть известно, что вы с Бельтинисом не виделись и попытались встретиться с ним, вернее со мной, только тогда, когда узнали, что скоро осиротеете. Быть может, Вас прислала ко мне Ваша матушка, понимая, что недолго останется подле Вас? Поведение Бельтиниса меня поразило, но я не считал возможным вторгаться в чужую жизнь, тем более что этого никогда не терпел и по отношению к себе. Когда в тот раз, Вы помните, разумеется, мы с ним спускались в зал, ей вынул письмо, вернее, записку и показал ее мне. Ваша мать писала, что скоро ее не станет, но что она запрещает Бельтинису воспитывать Вас, называть Вас сыном. Она ему запрещает видеться с Вами… Надо думать, у нее на это были свои причины. Ваш отец, сломал ее жизнь, если это перевести на простой язык человеческий. Он был очень одинок, хотя всегда окружен молодыми поклонницами. Это, однако, ничтожная малость, когда человек стареет, поверьте мне. Вашу матушку я знал хорошо, когда она была молода. Трудно было бы не запомнить ее, она была хороша собою необычайно.