Отец - [38]

Трое сердце радовалося.

Ка-ак пчела в меду купалося..

Пароходик отчалил. За ним поволоклись водяные усы. Лана Пименовна и Саша подхватили отца под мышки. Он отворачивался, глаза его были влажны.

Пароходик скрылся из виду. Александра Алексеевна вздохнула, обтерла лицо носовым платком. Устала, умаялась. Но на пристани вокруг них уже собралась толпа, Бабичей разглядывали с живейшим участием и любопытством.

— Саша, — сказала шепотом Лана Пименовна, — прошу вас… очень, очень прошу…

— Разумеется! — живо ответил Саша, — Я заночую в столовой, можно?

Шляпа слетела с отцовской головы. Саша нагнулся и бережно ее подобрал. Плечи отца чуть вздрагивали.

— Отстань, защитник угнетенных и оскорбленных, — почему-то сказал отец, когда Саша ему подавал шляпу.

Лана Пименовна и Саша очень медленно, осторожно ведя его под руки к машине, стоявшей у пристани.

Отец бормотал:

— «…Знаки Зодиака, Зодиака, раз, два, три; раз, два, три; спит животное собака-а-а…»

Машина тронулась.

Проводили молодоженов.

14

У каждого дома есть сердце, дыхание, свой каком-то неповторимый шаг. Дом — существо живое. Сперва как бы только угадывается это дыхание, потом человек, переступивший порог, попадает в орбиту тепла или холода.

Бывают дома печальные, раздражительные, холодные, где каждый погружен в свое одиночество; бывают дома живые и теплые. Странное дело — даже предметы в таких домах подчиняются холоду или теплу: они словно наделены памятью о человечьих прикосновениях.

У отца дом был теплый. Все здесь обжитое, даже маленький старый шкаф, висевший на стенке в ванной: человек к нему привыкал сразу. Саша однажды полез в этот шкаф, но ничего особенного внутри не нашел — зубной порошок в коробках и ваксу для чистки обуви.

«Но ведь я его знаю, я откуда-то его знаю. Я все здесь помню, даже вот эти часы в столовой. Будто я читал когда-то, а они все тикали, тикали…»

Как не похож был Сашин дом, там, на родине, на здешний, отцовский. Там Саша стеснялся, если к нему приходили школьники, будто каждый должен был спросить у себя: «Как они здесь живут? Нет! Я бы так жить не мог!»

Холод зимою гляделся в окна. Не потому, что в доме не топлено — в доме топлено, — а потому, что там, за окнами, ничем не согретая бесконечность, а между стекол — вата и нарезанные цветные бумажки. Каждая из этих бумажек выпевала тоненьким голоском: «Скучно, скучно, мне скучно! Зачем я тут?»

Стены в доме тоже пели печальную песню про кофе, супы и молчание, в которое были погружены люди.

Саше казалось, что каждый слышит холодную песню их дома, что она отчетлива, как слова.

А здесь, у отца, если Саша оказывался в квартире одни, едва приметно похрустывала мебель, как будто шепчась. Здесь тикали в столовой часы.

Сквозь окна виднелся уютный двор — он был словно часть отцовского дома. В саду, под тентом, сидели пенсионеры. Даже их лица казались Саше уютными. Почему? Он этого не знал. Уютно было даже и то. что возле сквера стоят неподвижно те два мотоцикла с обернутыми во что-то сиденьями, перевязанными веревками.

Шумно входила в дом Александра Алексеевна с кошелкой в руке, из кухни вышагивала разбуженная кошка, тянула лапы, щурясь, поглядывала на Сашу, обходила стол, терлась спиной о ножки стола.

«Тик-так, тик-так». Под это тиканье выросла Сана, под это тиканье ходил по квартире отец, здесь пререкались, шутили, сердились, здесь пиля все вместе чай.

Саша вставал раньше всех. Ехать о зубоврачебную поликлинику было не близко. В окна гляделось утро — сероватое, с первым снегом. Со всех сторон обступали Сашу незнакомый уют, тепло.

Вот он на кухне. Пьет чай.

— Не давись! — говорит ему сердитым голосом Александра Алексеевна. — Нет того, чтоб пораньше встать! Будет валяться в кровати до самой последней минуты, чтобы потом спокойно не похлебать чаю.

Он не глядел на нее и не отвечая. Он смотрел на кошку.

После работы — домой…

«До-мой»?.. До чего же странное слово: дом. Еще недавно он одиноко шатался по городу в свободные от работы часы.

«Дом»! У него есть свой собственный ключ от дома!

В передней на вешалке — второе пальто Ланы Пименовны. Внизу — тапки, сношенные и новые…

Телефон. Кто-то все время звонит отцу, Лане Пименовне… В дом врывается жизнь, ее живое дыхание.

Саша старался внести свою лепту в дом. Он натирал полы полотером, старательно пылесосил ковры и мебель.

Старуха молчала. Она искоса поглядывала на Сашу.

Однако Саша заметил, что взгляд домашнего цербера стал теплеть, останавливаясь на нем.

Если старуха к нему за чем-нибудь обращалась, он отвечал ей сдержанно и корректно. Ему, помимо его воли, было жаль Александру Алексеевну.

И вдруг она сказала однажды:

— Не об тебе речь. Тут отцовский грех. Грех не твой. Твоего греха никакого нету… Довольно луку… — Картофель режь. Вот так, на узкие дольки, а потом протрешь полотенцем. Чтоб хрустко… Понял?

Она были бестактна, груба. И Саша об этом знал. Но она растила его сестру…

«Грех! Нет, это же на-адо!»

Но Александра Алексеевна стара… Стара, одинока. Он не мог ее ненавидеть. Да нет, что так — он постепенно привыкал к ней.

В шестом часу возвращалась домой Лана Пименовна, надевала знакомый Саше японский халат (свою домашнюю спецодежду), от этого становилась еще меньше, еще моложе. На ногах у нее были мягкие туфли, шаги бесшумны. Звонил телефон, она выходила неслышным шагом, сдвигая брови, привычно прочесывая рукой очень коротко стриженные седоватые волосы. Вспархивали рукава халата.