Отец - [25]

Раздался звонок, отчетливый и короткий. Екатерина Федоровна, хозяйка, пошла отворять.

Шаги в коридоре — тяжелые, шаркающие, неуверенные.

Дверь распахнулась На пороге стояла Екатерина Федоровна, за ней — Бабич. Саша приподнялся, чтобы встать, и не смог. Какое-то странное оцепенение нашло на него.

Отец был в соломенной шляпе, как и в тот раз, когда принес домов кошелку с грушами. Шляпка как-то непрочно сидела на его голове — она была маловата. Из-под соломенных полей выглядывало розовощекое отцовское лицо, сияла невинность голубых глаз. Нелепо, но физиономия отца с кустистыми седыми бровями и седой прядью, выбившейся на лоб, напомнила Саше лицо упитанного ребенка. В этом лице была что-то кроткое, обезоруживающее, растерянное.

Прошел в комнату, сел подле Саши.

— Так вот ты, оказывается, где живешь!

— Вы?! — спросил Саша вместо того, чтобы поздороваться. И вдруг: — Вы… сердитесь не меня?

— Что?! Ах, да… У меня, дружок, не хватает времена на то, чтоб сердиться, — усмехнувшись, ответил отец. — Я человек взрослый и занятой. Личной «сердитости» к недовольства мне, признаться, не приходилось испытывать никогда… Тем более к детям, к больным, к любому попавшему в сложное положение.

На Сашу пахнуло запахом пива.

— Вы… выпили?

— Не без того, — согласился отец. — Зашел о пивную, чтобы собраться с мыслями и побыть одному. И выпил, выпил. Пивка… Скрывать не буду. Ты бы тоже выпил на моем месте.

Отец по-детски почмокал губами. Саше даже вдруг показалось, что он беспомощно облизнулся.

К чувству вины тотчас же приплелось другое, не менее сильное: растерянности, разочарования, стыда (но почему же стыда — ведь (Бабич был для него чужой?!)

— А я и не знал, что врачи выпивают, — «вразумительно» пробормотал Саша. — Наши врачи не пили.

— Пиво не выпивание, — вздохнув, пояснил отец. И лицо его приняло задумчивое, детское выражение. Потом глаза как будто бы «собрались» — строго и холодно остановились они на растерянном лице Саши. И вдруг потеплели. — Да, да, дорогой. Тебе тяжело. Тебе сейчас тяжелей, чем мне, ты ведь чувствуешь себя виноватым. Верно? Ты действовал, так сказать, не в своем ключе — в это сложное положение тебя поставили обстоятельства, жизнь… Действовать как бы против себя, наперекор себе самому нам всегда бывает тяжеловато. Но ведь прийти ко мне — не так ли? — тебе велела мать. Ты боролся не для себя. Успокойся. Мне легче сейчас, чем тебе, поверь. Самое тяжкое для человека — это перестать быть гобой. Я остался собой. Я справлюсь… Неясно я говорю? Ты меня, должно быть, не понимаешь?

— Да. Не совсем.

— Тем лучше, тем лучше. К делу: дочь и жена потребовали, чтобы я тебя немедленно и формально усыновил. Вот как просто решилось дело! Тебе сколько лет? Семнадцатый пошел? Я попробовал высчитать, но не уверен как-то…

— И… и вы даже не помните, сколько мне лет? Скоро семнадцать, но… Я возвращаюсь к себе домой. Я это твердо решил!

Навострив уши, прислушивалась к этому удивительному разговору хозяйка комнаты, сидевшая у стола.

— Екатерина Федоровна, — опомнившись, сказал Саша, — если вам не трудно, поставьте чайку, пожалуйста. Вы ведь предупредили, чтобы я не шатался по коммунальной кухне.

— Сейчас, сейчас, — сказала она. — Только я тебе, дружок, посоветую — усыновляйся. Ежели тебя согласны усыновить, то не раздумывай; усыновляйте. Будешь учиться, устроишься. Все же отец — человек солидный.

— Спасибо вам за поддержку, — усмехнувшись, ответил отец, — но этот вопрос мы решим семейно, по-доброму.

Шляпа, которую он по рассеянности забыл на макушке, слетела с его головы и легла на ковер. Лицо удивило Сашу совершенно новым, неожиданным выражением насмешливости. Голубые глаза стали серыми, блеснули жестко и холодно.

Екатерина Федоровна неохотно вышла из комнаты, неплотно прикрыв за собою дверь.

— Саша, — вдруг сказал отец, — когда старшие с тобой разговаривают, неудобно лежать. Особенно если старший — твой гость. Ты ведь здоров, не болен?

— Извините! — И Саша растерянно спустил с тахты ноги.

Теперь они сидели рядом, прижавшись плечами друг к другу; тахта была старая, внутри нее — большущая вмятина, сидевший на ней человек невольно соскальзывал к середине.

— Чего уж там! — усмехнулся отец. — Пусть все будет, Саша, как есть. Никого мы с тобой не переубедим. Я все сделал, чтобы разъяснить, успокоить… Напрасно! Меня не желали слушать — слушать и понимать. Слушать и верить — искусство! Видишь ли… Я и Лана Пименовна, мы никогда друг другу не лгали. А если лгали, так только оберегай друг друга. Ты понял?.. И больно это, когда ты прожил жизнь с человеком, а тебе не верят, не доверяют… Я это понял и бросил оправдываться. Зачем? Словами, Саша, по-видимому, оправдаться нельзя. И нельзя представать перед самым родным тебе человеком в качестве подсудимого… (Отец думал вслух, не смотрел на Сашу.) Она должна была меня расспросить. Сама, без ее доверия мне словно недостает воздуха. Ты не представляешь себе ее честность в прямоту… И вот мне приходится на старости лет убеждаться в практической верности положения, что недостатки наши — продолжение наших достоинств. Прямота, принципиальность… а продолжи их в пространстве — они перейдут в нетерпимость. Правдивость — не флаг, который мы носим перед собственным носом. Правдивость и подозрительность несовместимы. Веря себе, надо верить близкому, не сомневаться в ней. Тебе странно, должно быть, Саша?.. А впрочем, зачем я все это говорю? Тебе, вероятно, неинтересно, особенно в те минуты, когда должна решаться твоя судьба.