Отец - [10]

Театр! В их школе тоже был театральный кружок, как во всех школах их театрального городка (Саша выполнял обязанности помощника режиссера, от участия в спектаклях он категорически отказался). Даже в школе и то перед тем, как начаться действию, а актовом зале чувствовались подъем, оживление… Из себя выходила вожатая, рассаживая гостей…

Но только здесь, в театре Ушинскиса, в театре подлинном, сам воздух, казалось, был напоен глубокой, сосредоточенной серьезностью, — предчувствием чуда, предчувствием магии. Напряженное ожидание все нарастало.

Звонок. Саша с трудом доковылял до передних рядов.

Какая удача: свободный приставной стул.

Второй звонок— мелодичный, как колокольчик.

В зале всплеснул последний шумок. Это люди рассаживались. Русские торопливо прилаживали наушники.

Свет погас. Взвился занавес.

Полутемная сцена пуста. Негромкий голос из-за кулис отчетливо летит в зал.

Это голос солдата, немца, возвратившегося в Германию после проигранной битвы под Сталинградом. Он расплатился коленной чашечкой.

«…Теперь мне кажется, что я двигаюсь не вперед, а назад».

На темной сцене действующие лица: солдат, смерть, бог.

«Почему вы все время икаете?» — сочувственно спрашивает традиционный старенький бог у лысого человека во фраке, который изображает смерть.

«Я объелся, — отвечает ему человек-смерть, — у меня изжога».

По сцене мечется двадцатипятилетий солдат со своей несгибающейся ногой.

«Как странно! Она, моя жена, называет меня по фамилии, не по имени. У нее новый возлюбленный! Но ведь она была мне женой, женой… И вдруг — у меня нет имени».

Весь он тут — со своей арестантской стрижкой, близорукий, в очках от противогаза, без крова, работы, хлеба. Германия не ждала его. Его не было слишком долго. О нем забыли.

(«Совершенно как я… Я им больше не нужен… Отдал все, и вышвырнут. Вышнырнут».)

Плачет на сцене над бывшим пленный старенький бог. Мир — поломан. Бог — отстал от времени, он не в силах что-либо изменить.

Солдат на берегу Эльбы.

Но Эльба, широкая и прохладная, величавая, с зелеными рукавами, не принимает солдата. Он молод, Эльба не станет его баюкать на своих прохладных руках. Она выбрасывает солдата на берег.

Озаренная ярким светом, солдату является женщина, тянет его за собой:

«Идем, большая мокрая рыба».

В зале напряженная тишина. Не слышно не только покашливания, — не слышно человеческого дыхания. Оно не слышно даже тогда, когда все вокруг становится совершенно черным.

Одна картина отбивается от другой темнотою. Мгла полная. Ни одного хоть самого тусклого огонька. Если бы зажегся огонек спички, он бы, пожалуй, мог показаться фейерверком.

Тусклый свет озаряет сцену. Два голоса, два сердца, два существа — мужчина и женщина. И непривычное для солдата тиканье настенных часов, и непривычный для солдата огонь настольном лампы… Дом! Тишина. Тепло.

Она срывает с него очки от противогаза — этот признак войны и безумия.

И вдруг начинает казаться, что от самого верха сцены к ее подножию идет помост. Необычный. Вогнутый. Не помост, а сферический круг, как бы соединяющий землю и небо.

Из вечности в полуслепые глаза солдата, с которых женщина сорвала очки, брезжит свет. И в этом неверном свете — другой солдат. Гигант. На костылях.

«Я слышу его шаги, звук его костылей».

Она хохочет. Но вот — оглянулась…

Крик, страшный крик сливается с темнотой зала.

Муж. С войны.

Теперь его место— в Эльбе.

…Бреди, бреди на своих костылях до ее берегов, одноногий. Эльба прямет тебя. А в твоей смерти будет повинен… другой солдат!

Тут не принято хлопать. В антрактах должна быть полная тишина: так захотел художественный руководитель.

Но не мальчик, сидящий в третьем ряду. Каждый волен хотеть по-своему. Мальчик хочет кричать и хлопать. Вслед за ним, забывая литовскую сдержанность, срывается зал.

Вспышка — короткая, как мгновение. И тишина.

Солдат у двери своего детства, он помнит табличку на этой двери. Мать ее каждый день начищала мелом. Он помнит эти ступеньки — здесь он играл. Он помнит шорох листвы, помнит каменный пол на кухне: у матери зябли нога.

Мать! Как мог он забыть о ней?! Единственный человек, у которого всегда найдется краюха хлеба и пара теплых носок, чтобы его согреть.

(Как это верно, верна… А я-то забыл о маме!..)

Двери перед солдатом распахивает чужая старая женщина.

«Они отравились газом — ваши мать и отец. Ах, — говорит она, — сколько газу пропало даром! Нам бы его хватило на целый месяц стряпать обед!»

И полная чернота, рассеченная криком солдата — криком безумия и одиночества.

Под Сталинградом солдат шел в разведку с другими солдатами, и они погибли. (За что? Во имя чего?!) Это он повинен теперь в их смерти; это он повинен в смерти гиганта на костылях, лежащего на дне Эльбы.

По сцене, олицетворяющей Вселенную, шагает смерть, превратившаяся в подметальщика улиц.

Каждый повинен в смерти другого.

Правда!.. Правда это — Он, Саша, знает. Мы отвечаем за все на свете, люди связаны между собою незримой нитью. Мы можем много! — Можем не только ранить, но и возвращать жизнь, вернуть ее щедростью наших слов, нашей веры… Любовью?

Саша остановился. Этого он не знал.

Ночь. Шестнадцатилетний парнишка бродит по городу, не и силах справиться со своим волнением. Прежде неведомое, оно застилает ему глаза… Он готов оплакать каждого одинокого, неприкаянного, отвергнутого, бездомного.