Отец - [8]

Большой приятель семьи из девятого параллельного класса».

Когда он вышел на улицу, над ним, высоко в темнеющем небе, колыхалась светлая запятая. Змей!

Саша поглубже засунул руки в карманы. До змеев? Нет!

Но на следующем углу он опять с опаской приподнял голову. Над зданием аптеки был змей. Он висел неподвижно, не колебался…

Наконец его поглотила ночь.

3

Подследственная тюрьма оказалась тут же, на окраине города. Огромный домина из красного кирпича, с небольшими, зарешеченными оконцами. Через высокую каменную ограду был виден двор… да нет, не то чтобы двор — вершины его деревьев.

Печальной казалась Саше даже эта ограда, выкрашенная в голубой цвет, и высокие деревья, поднимавшиеся над ней. Они были окованы голубым инеем. Сперва этот иней блестел на солнце, потом, поближе к весне, осторожно начал подтаивать: завиднелись голые ветки, освободившиеся от наледи. Чуть влажные, они были и от этого как-то еще темней. Ветки раскачивались на ветру, то замирали, то снова раскачивались. А широкая вершина ограды отчего-то вся сплошь усажена воробьями. Может быть, заключенные бросали им из окон крошки?

…Мир, целый мир воробьев, воробьиных коротких чириканий.

В те редкие минуты, когда не шуршали по мостовой троллейбусы, не проезжали грузовики и становилось до того тихо, что, казалось, слышен каждый шаг проходящего по улице человека, все было переполнено воробьиным гомоном. Воробьи сидели повсюду — на ветках, на проводах — и, озабоченно переговариваясь, суетливо перебирали но снегу четырехпалыми лапками. От их лапок оставался след на снегу, похожий на кружева.

Из города Каунаса к Ане и Гене уже давно приехала бабушка. Человек практичный, не старый, портниха-закройщица, она тут же устроилась в ателье. Но об их походах под окна тюрьмы бабушка, разумеется, ничего не знала.

Гена, Аня и Саша стояли на противоположной стороне улицы. Когда в окне показывалась чья-либо голова, они принимались осторожно махать руками.

Издали лица женщин были словно лишены возраста — все до единого молодые.

— Я знаю, что надо делать! — вдруг осенило Сашу. — Мы купим пирожных, вы будете есть пирожные… Стоять под окнами и очень медленно есть пирожные. Значит, вы совершенно сыты и даже вот — едите пирожные.

Они купили пирожных ни принялись есть, приподняв головы и пристально глядя в окна.

Подошел милиционер:

— В чем дело, ребята?

Саша ответил:

— Ни в чем… Вы видите: мы едим пирожные.

— Ну, так идите отсюда. Здесь вам не парк и не ресторан.

— Хорошо. Сейчас.

— Больше и все равно не могу, — вздохнув, сказал Гена.

— Неужели ты воображаешь, что оттуда видно, что именно мы едим? — возмутилась Аня.

Каждое воскресенье женщины в тюрьме задерживались у окон. Они вглядывались в противоположную сторону улицы. Сложно было не догадаться, что к тюрьме приходит чьи-то ребята. Путаницу вносило то обстоятельство, что их было трое. К окнам лепились женщины, у которых было по трое ребят.

— Мне кажется, — говорила Аня, — что я возненавижу пирожные на всю жизнь!.. И почему ты нами командуешь? Как тебе влезли в голову эти пирожные?

— Но ведь ты сказала, что мама волнуется, сыты ли вы!..

Ани сердито промолчала. Глаза ее были чужими.

С тех пор как с ней случилось несчастье, она точно мстила Саше за его появившиеся нежность и мягкость. Видно, не это ей нравилось в нем. И Саша вдруг начал догадываться, что дар сопереживания не всегда приносит людям победу. Он чувствовал, что теперь для Ани не тот, кем был…

— Дурацкие, дурацкие твои выдумки! — ворчала она.

(И никто не догадывался, что мероприятие с пирожными разоряет Сашу. Он запутался в тяжелой сети долгов: стрельнул четыре рубля у тети Терезы.)

Но вот однажды Генка вдруг заорал:

— Ма-ма! — Он орал на всю улицу, — Вот!.. Глядите, глядите — в окне!

Узнал, хотя это казалось немыслимым, невозможным из-за дальности расстояния. Мать жалась лбом к зарешеченным стеклам, она плакала и махала руками.

— Ма-ма!.. Ма-а-ма! — заголосила Аня.

— Тише! — прикрикнул Саша.

А по переулку прыгали испуганные воробьи. Они вспархивали и, успокоившись, оседали, продолжая что-то клевать. Они оглашали улицу коротким чириканьем, сливавшимся в общий хор воробьиного разговора. Это они подобрали остатки пирожного, выпавшего из Генкиных рук.

4

Она открыла дверь Саше и, ни слова не говоря, вытирая руки о клетчатый несвежий передник, заторопилась в комнату, шаркая туфлями, у которых осели задники. Когда он сказал ей: «Здравствуйте» — она не ответила, продолжая шагать, повернувшись к нему спиной, тяжелым шагом грузного человека.

Бабушка Гены и Ани была приземиста, широка в плечах, с короткой шеей и розовым полным лицом, из тех, что принято называть симпатичными лицами.

— Ну что ж, садись, — сказала она. — Эх ты! Кавалер с пирожными…

— Что?

— А то, что из молодых, да ранних, Я бы тебя, уважаемый, попросила к нам больше не приходить. «Вот тебе бог — вот порог», как говорится no-русскому, по-простому.

Он смотрел, моргая, в ее округлившиеся глаза и даже слегка приоткрыл рот… Саша чувствовал, что перед ним человек несгибаемой, наглой твердости. Он таких людей никогда не видел.

Глаза старой женщины усмехались, глядя к растерянное лицо Саши. Под этим взглядом он почему-то начал краснеть. Стыдная, жгучая краска залила его шею, лоб, уши…