Отец - [9]

— Вот то-то, — сказала она, как будто заранее была уверена в его мгновенной капитуляции… — А то детей как есть совершенно разбудоражил, таскал под окна тюрьмы! Это же на-а-адо выдумать! А вдруг Надежду лишат за это свидания или еще чего? Ты это в уме держал или только то, как бы в душу влезть нашей Аннушки, пользуясь круглым ее сиротством?!

— Что-о-о?! Я… я же эти совершенно не для себя, Я не хотел одних… И Генка, Генка меня просил!..

— Ма-а-ало ли что! А если Генка тебя попросит влезть на крышу — и вниз головой? Это еще не правило, если ребенок просит. А где твое собственное рассуждение?.. Лучше бы ты за собой глядел. Вот! Весь как есть пунцовый. Еще бы — разве не срамота? Безотцовщина! Драть не драли, драть было некому… У наших хоть бабка есть, человек с головой и толком. А у тебя…

— Я уйду!.. Не беспокойтесь, пожалуйста. Сам, сам уйду. И если вы даже будете просить…

— Сопляк! — сказала она презрительно.

Он шел, почти бежал не помня себя к входной двери. Они поспешала за ним, громко хлопая задниками комнатных туфель.

И вдруг из короткого коридора, примыкавшего к кухне, выглянула Аня и тотчас отпрянула. Видно, надеялась, что он ее не заметит. Предала! Рассказала!.. Ему и в голову не пришло, что об их походах к тюрьме и пирожных мог проговориться Генка.

Саша сгорал от стыда и ярости.

Выйдя па улицу, он забрел в ближайшую подворотню и прислонился плечом к стене.

Уснуть бы, что ли! Проснуться и все забыть. Так стыдно, такое жуткое унижение… Только со мной можно так разговаривать, с другим бы она не посмела, нет. С тем, у кого отец! И сказала: «драть». И Анька, наверно, слышала!.. Драть! Меня!..

Ему сделалось стыдно собственных мыслей. Он вышел из подворотни, побрел по улице, так низко опустив голову, словно искал монету. Саше казалось, что он ничего не видит вокруг себя.

Да что же это такое?.. Как это возможно? Ведь это я ее вызвал, когда они потеряли голову! Ведь это их мама, а не моя! И я каждое воскресенье, каждое воскресенье… Да я бы лучше ходил на каток!.. Что они — сумасшедшие, не понимают?

Саша брел по улице, Вечер был воскресный. Город похож в этот час на фойе театра — на улицах множество незнакомых, хорошо одетых людей. Вот и сам театр. Уже затеплился его куб. На Театральной площади, прижимаясь друг к другу, уже стоят автобусы и легковые. Всюду в воздухе оживление, запах весны, ее дальних ветров. И почему-то непередаваемое ощущение радости, как бы заполнившей собой город. «Меня чисто случайно не драли, когда я был маленький! Только потому, что нет у меня отца», — останавливаясь, вспоминал Саша.

Из гостиницы шумно и торопливо шагали артисты, приехавшие из Минска, хохотали, переговаривались.

Жаркое дневное солнце уже растопило снег, но к вечеру молодые лужи схватились льдом: очень скользко. Огни, огня… Еще немного — затеплятся окна в домах.

«Нет!., Я сейчас не пойду домой… А куда? Да в театр! Прорваться в театр… За это я бы опять уважал себя».

Он шел и шел, убыстряя шаг, разглядывай грязный снег, лужи, затянутые ледком.

И вдруг поскользнулся и полетел. Лежал распластанный на тротуаре и от душевной боли не мог подняться.

— Ты очень сильно зашибся, мальчик?

— …

— Так чего ж ты стонешь?

— Ничего… И это… это никого не касается. Хочу и лежу. И стону.

— Ты куда? Давай я тебя провожу, обопрись о мое плечо, — говорила старая женщина.

— Ни за что!

— Почему? Обопрись, дурачок. Живей.

— Но я — в театр…

Женщина покачала седой головой.

— Давай доведу тебя до подъезда. Ты же весь в грязи… Давай оботру лицо.

— Спасибо, не надо. Я сам. Или нет — пусть я буду грязный!

— А это еще зачем?

Она взяла его за руку, потащила вперед и, делясь своим возмущением с билетершей, сказала ей:

— Мечутся! Всё бегут и бегут. Это при такой гололедице! Растянулся вон там, на том перекрестке. Хорошо еще, что ногу не поломал, что под машину не угодил…

— Ай-ай-ай, — ответила билетерша. — Иди потихоньку в ту раздевалку… Да ты держись за стенку, больную ногу побереги.

Он в театре. Прошмыгнул зайцем! Прорвался! Прериалем!

Как ни странно, но Саша на самом деле опять уважал себя.

5

Второй раз в жизни он был в театре. До этого приходил со школой в воскресенье днем… А вечером жители городя, даже взрослые, с трудом достав или билеты. Куда там Саше! К тому же мать не пускала его в театр и сама никогда не ходила.

И вот он в театре. Всем ясно, что ему уже минуло шестнадцать лет. Как все вокруг нарядно одеты, особенно женщины — старые и молодые! Туфли, туфли, туфли-самые разные; женщины, дерзко пристроившись у раздевалок, переобувались. По фойе шагали туфельки всех цветов, ровный свет освещал фойе, мягкое тепло бежало от труб парового отопления.

Но самое странное, самое удивительное — что он, Саша, как будто попал в свой собственный дом. Чувство было такое, словно он уже бывал здесь множество раз, нее вокруг узнавал; характерный шумок, стук туфель, а главное — это предчувствие праздника.

Вот группа из телевидения — двое юношей с аппаратами, осветительными приборами и небольшая толстая девушка. Она, видно, уверена, что они здесь самые главные: говорит очень громко, почти орет и все из нее оглядываются.