Отец Александр Мень - [163]

<…> По городу ездил в шляпе, скрывавшей царственный купол лба, в помятом пальто или мешковатом костюме, с большим портфелем, до отказа набитым книгами и бумагами, иногда в очках, съезжающих на нос, и в этом ансамбле похож был то ли на неопознанного поэта, то ли на заблудившегося профессора. Седеющая черная борода смотрелась сбоку-припеку. Но стоило обнажить голову — открывалась могучая красота апостольского, библейского облика.

В своем литургическом облачении был торжественно-величествен, как древний владыка, огромен — не ростом, а существом, сутью-статью — величиной, места не занимающей, а вмещающей. Крылобровые глаза древнего разреза, в дивных длинных ресницах излучали снопы светожизни…»

«Вот еще эпизод, похожий на притчу, — рассказывает Михаил Завалов. — Мы с ним едем от церкви к станции на такси (которое он прозвал „машиной времени“, кстати). Он просит шофера поспешить. Дорога прямо смотрит на станцию — в трехстах метрах уже останавливается электричка в нужном направлении, к Семхозу. (Естественная моя реакция — мы опоздали.) О. А., уже расплачиваясь, шоферу: „Прибавьте ходу, пожалуйста“. Выскакиваем — к тому моменту уже все пассажиры зашли в электричку. Бежим, о. А. прихрамывает. Невероятным образом — но успеваем вскочить, и двери тут же закрываются. Отдыхиваясь, о. А. говорит: „Ну, разве не прекрасна жизнь иногда, в такие моменты?“

<…> И никогда я не видел, чтобы неуспех, крушение планов, его обескураживали: моментально он, с благодарностью и азартом, начинал думать о новых возможностях, которые дает ситуация.

Однажды я жаловался на нехватку сил, а он сказал: „А не надо себя жалеть и считать силы. Жить так, как будто силы есть, и делать свое дело. Ну а когда силы кончатся — вы просто упадете на землю“».

Владимир Файнберг вспоминает о том, с каким мужеством отец Александр преодолевал свои физические недомогания. Периодически у него начиналось нагноение врожденной кисты позвоночника. Однажды в ситуации резкого обострения Владимир привез отца Александра к хирургу, который под местной анестезией вскрыл воспаленный очаг, настоятельно рекомендовав больному остаться в клинике до утренней перевязки. Через полчаса отец Александр встряхнул градусник, чтобы продемонстрировать своему другу нормальную температуру, и собрался домой. «И я сдаюсь, — рассказывает Владимир Файнберг, обращаясь в своих воспоминаниях к отцу Александру. — Забрав лекарства, выходим из больницы. Поддерживаю вас, несу ваш тяжелый портфель. И слышу смех. Вы хохочете до слез, хотя даже смеяться вам очень больно. „В чем дело, батюшка?“ — „Посмотреть со стороны — два дервиша. Один еле тащится, другой хромает. Хорошенькая пара!“». Владимир Файнберг был одним из очень немногих людей, для которых отец Александр был не только духовником, но и близким другом, и который не уставал заботиться о своем батюшке, проводить с ним совместный отдых, увозя его для восстановления сил из Москвы к морю и в Центральную Азию — Самарканд, Бухару и Хиву.

Но даже будучи нездоровым или в состоянии крайней усталости, отец Александр полностью преображался перед тем, как войти в дом, где его ждали, и снова излучал свет… Сама возможность оказаться рядом с ним воспринималась как счастье. Слова «и в тот день вы не спросите Меня ни о чем»[287] как выражение крайней степени духовного подъема и радости явственно читаются на большинстве фотографий людей, оказавшихся рядом с батюшкой… Однажды, когда отца Александра прямо со службы увезли на допрос и нужно было в иносказательной форме сообщить об этом в дом, где батюшку ждали, один из прихожан позвонил туда по телефону и сказал: «Сегодня я без шампанского».

При всей напряженности своего графика отец Александр оставался в курсе событий культурной жизни, читал стихи, отмечал появлявшиеся в середине 1980-х годов новые публикации в области литературы и музыки. Он очень любил модерн в архитектуре и мог бы водить экскурсии «по Москве эпохи модерна». Помимо старого модерна, в котором, как говорил батюшка, «есть что-то бионическое», он отмечал готику с ее устремленностью ввысь: по его мнению, эти два архитектурных стиля не повторялись никогда и нигде в мире. Однажды он провел параллель между видообразованием в живой природе (которое называл «черешковым» периодом) и стилеобразованием в архитектуре, литературе, живописи — ведь в большинстве случаев невозможно назвать конкретного человека, ставшего родоначальником нового стиля.

Самым любимым образом Христа в мировом искусстве было для отца Александра надгробие К. А. Ясюнинского[288] работы скульптора Н. А. Андреева в некрополе Донского монастыря. Образ Спасителя со строгим, аскетичным лицом, воплощенный в виде фигуры в длинной одежде с опущенными вдоль тела руками на фоне широкого четырехконечного креста черного камня, был бесконечно дорог батюшке. Каждый год он приходил к этой статуе как паломник.

Отец Александр восхищался музыкой Малера. Пока жива была Мария Степановна Волошина, батюшка навещал ее, бывая в Коктебеле, — Максимилиан Волошин, как и Александр Блок, был в числе его любимых поэтов. Он часто наизусть цитировал Пушкина, Данте, Мильтона, Пастернака (особенно «На Страстной», «Магдалину»), любил державинскую оду «Бог». Однажды в Коктебеле в 70-е годы он устроил вечер Евгения Пастернака, посвященный творчеству Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака. Это было очень характерно для батюшки — там, где находился отец Александр, жизнь начинала бить ключом.