Отец Александр Мень - [102]

«В облике отца Александра, в его речи, самой манере разговора, поведении не было абсолютно никакой стилизации под древнее Православие, что считалось модным в то время среди неофитов, да и в наши дни, к сожалению, широко распространено в „младостарческой“ среде. Отец Александр никогда не изображал из себя ни „старца“, ни „угодника“, не было в нем ничего нарочито „иконного“, „житийственного“, не складывал он особым образом ручки, не возводил очи горе́, не склонял долу скорбное чело, не пугал людей испепеляющим взглядом грозного „пророка“, не повергал в замешательство высоким витийствованием на церковнославянском — хоть и священном, но непонятном простому человеку языке. Но каждого — и простодушного ребенка, и робкую девушку, и сомневающегося студента, и замученную заботами мать семейства, и ученого мужа, и неграмотную старушку — мог утешить, вдохновить, поддержать, разбудить сердце для духовного делания своим ясным, мудрым и точным словом, одарить лучезарной улыбкой, согреть сердечным теплом», — вспоминает Елена Кочеткова-Гейт.

«В еде батюшка был весьма сдержан, но в гостях ел всё, что ему предлагали, не привередничая, — пишет Андрей Еремин. — За столом мог выпить вина, но мог и не пить, ему это было безразлично. Вообще в его жизни почти не было развлечений, но когда он работал над книгами, часто ставил пластинки с любимыми музыкальными произведениями. Батюшка также любил кино и, поскольку времени выбраться в кинотеатр у него не было, довольствовался телевизионными программами. Он был сдержан, несмотря на тонкую внутреннюю эмоциональность. Его „затвор“ был в его душе. Он являл собой образец подлинной христианской аскезы, которой должна учить сегодня Церковь. <…>

На известных фотографиях мы часто видим отца Александра с опущенными глазами. Очень редко он смотрит прямо. Так было и в жизни. Его прямой взгляд — молниеносный, как бы заглядывающий в сердце, — всегда исключение, чаще всего его веки были опущены. Он не испытывал никого, заглядывая в душу, не заставлял человека чувствовать себя неловко. А если он смотрел человеку в глаза, то только, чтобы подбодрить, осветить своим внутренним светом. Это было „подключением“ собеседника к своему сердцу и через него — к Богу. Это было интимно и мимолетно, ясно и быстро. И ты наполнялся его радостью, становился сопричастным его свету, согревался тем теплом, которое от него исходило.

Запомнилось также, что он постоянно приносил в своей жизни маленькие жертвы: в храме брал на себя дополнительные требы, уделял время людям, которые не понимали, как он это время ценит. Вообще все очень быстро привыкали к этим его жертвам и не замечали их. Но никто и никогда не слышал от него ни слова о переутомлении или чьей-то неблагодарности. Конечно, ему нередко приходилось разочаровываться, но его сердце оставалось открытым людям. В нем не иссякал источник человеколюбия и дар сопереживания.

Именно это привлекало к нему сельских прихожан, которые ходили в его приход вовсе не потому, что он был знаменит и известен (для интеллигенции это как раз имело значение). Они любили его, ибо он был настоящий свидетель Своего Господа. Батюшка располагал к себе людей не только умением их слушать, он входил в самую суть их житейских проблем. Он не отказывался говорить о мирском с позиций здравого смысла; мог подать совет в самых обыкновенных житейских делах, например, о строительстве дома, об учебе детей, об отношениях на работе».

«В нем был тот внутренний жар, тот внутренний огонь, который я больше ни разу не встречал в людях — ни в священниках, ни в монахах, — пишет Андрей Тавров. — Казалось, в нем жила и шумела могучая и веселая магма, выступающая на поверхность невидимым, но ощущаемым горением, избытком согревающего и не опаляющего огня, способного на чудеса. Способного — отогреть, поддержать, поднять над землей, преобразовав привычный масштаб зрения и восприятия в бесконечную и всё же очень конкретную перспективу. Этого жара не было у других людей, хотя иногда казалось — что вот же он, но через некоторое время общения я понимал, что нет, это не то, это другая природа. <…> …этого солнца, расположенного прямо в груди почти осязаемо, веселящегося и играющего, отогревающего замерзшие почти до смерти души, утешающего и всегда, всегда — восходящего, я уже больше не встречал ни у кого».

Приведем здесь несколько характерных рассказов о первых встречах с отцом Александром в 1970-е гг.

Из воспоминаний Александра Галича: «…Где-то в конце 60-х годов меня заинтересовала литература философского и религиозного содержания. Я жадно читал всё, что можно было достать, и вот среди самиздатской литературы этого толка мне попалась работа священника отца Александра (называть его фамилию я не буду, знающий догадается, для незнающих фамилия не имеет значения). И когда я читал работы этого отца Александра, мне показалось, что это не просто необыкновенно умный и талантливый человек, это человек, обладающий тем качеством, которое писатель Тынянов называл „качеством присутствия“.

Я читал, допустим, его рассказ о жизни пророка Исайи и поражался тому, как он пишет об этом. Пишет не как историк, а как свидетель, как соучастник. Он был там, в те времена, в тех городах, в которых проповедовал Исайя. Он слышал его, он шел рядом с ним по улице. И вот это удивительное „качество присутствия“, редкое качество для историка и писателя, и необыкновенно дорогое, оно отличало все работы этого священника отца Александра.