Отдых в Греции - [8]

Фонари. Пляжный день кончился, будто его и не было. Ребятня, крикотня, высохший, полуосыпавшийся слой пляжного песка на женской спине — как не было этого. Теперь вечерние (по-видимому) платья, импозантные пиджаки в светящихся ресторанах и ресторанчиках. Смотришь на эти пиджаки и платья и думаешь, что сюда пришел Север. Чинный, упорядоченный Север внутри и оргиастический Юг снаружи. Они в маленьких уютных тюремках, а я — в пространстве.

Фонари.

…я вспомнил увядший, ставший вялым и коричневым стебелек одуванчика, превратившийся в теплую, раскисшую дрянь в моем плотно сжатом потном кулачке. А вот я лежу в больнице, после шести недель меня наконец выпустили погулять, и я вышел в лето. А лег еще весной. Я одурел от этого внезапного лета, наступившего сразу после межсезонной грязи, после белых разрозненных холмов слежавшихся льдистых зерен, после воздуха, иссеченного голыми прутьями. Я вглядывался в каждый листик, в каждую травинку, былинку. И я дошел до поляны. Там было много одуванчиков. Я вгляделся в один, подумал… Он почему-то заставил меня задуматься, что-то я должен был понять, вспомнить… И тут я понял, что мой любимый цветок — одуванчик.

Мертвое детство хватает живого меня. Воспоминания детства — это оплакивание жизни. Я зациклен на детстве, я оплакиваю и оплакиваю его (жизнь). Неизжитое воспоминание, неизжитая травма. Детство — травма? Пытка детством? Казнь детством? Расплата за детство? Да что я такое говорю?.. Кончился сон Обломова.

Сколько времени прошло с детства? Вечность? Нет. Началась другая вселенная, со своим собственным, другим временем.

Пойду в гостиницу, буду пить кофе в баре, в его подсвеченном полумраке. Там работает приемник, он разносит по воздуху абы что. А я буду улавливать его мелодии. Может быть, сегодня будет удачный улов. Охотник за мелодиями, подслушиватель нечаянных мелодий. По слышанным в разное время мелодиям я могу восстановить свою жизнь.

Чай, соки, капуччино; все это чередуется с сигаретами. Вокруг редкие очажки чужих языков. Редко разбросанные, негромкие, благовоспитанные кучки. Пусто в баре, прохладно. Иногда доносятся американцы. Компания рядом. У них вежливые, не по-советски монголоидные лица.

И иногда я слышу эти мелодии-картины.

Я лежу где-то на огромной высоте. Внизу, очень далеко внизу — пляж, прибой. И веселящаяся компания. Прибой как раз такой, какой нужно — чтобы возникло ощущение моря, но чтобы и с ног не сбивало. А компания переживает сейчас какой-то такой восторг, какой ни разу в жизни они не переживали. Может быть, очень долго они делали какое-то общее дело, и наконец оно воплощено! Самый счастливый миг их жизни. Они очень далеко от меня, я прекрасно чувствую их настроение, но их самих вижу очень неясно, еле вижу. Кажется, там есть мяч. А вот, кажется, они начали брызгаться друг на друга, как дети, и все в восторге, хохочут. И меня мучит счастливая догадка: а вдруг я один из них? Может, мне только кажется, что я смотрю со стороны? Но, во всяком случае, и у меня будет такой день: когда все сбылось. Точно будет. И я буду один из них.

Я вхожу в летний, мокрый лес только что после дождя. Как-то загадочно-пасмурно. Как-то обволакивает… Бывают летом какие-то странные тихие дни, когда пасмурно, тепло, нет ветра, и недавно прошел дождь. В лесу почему-то очень просторно, можно спокойно шествовать по нему. Деревья прямы и велики. И построены как будто в предзаданном порядке, ты входишь и входишь в лес, и этот порядок все разворачивается и разворачивается. Но нет никакой искусственности; нет, этот порядок сам как-то возник. Я иду и с глубокой благодарностью смотрю на мокрые, или уже сырые, деревья. Деревья — почти наши осины, но какого-то большего размаха, замаха, величия. Очень странно и здорово здесь идти.

Чу!

Где-то в глубине леса мне померещился легкий желтый огонек. Что это было? Огонька уже нет.

…И меня вдруг охватывает такое счастье, что я просто не выношу, не могу идти и сажусь на первый подвернувшийся пень. Я начинаю слышать свое тяжелое, переполненное восторгом дыхание. Я вспоминаю желтый огонек, и что-то екает в груди, и словно булькает где-то в горле. Мне хочется стонать, но покидают силы. Деревья темнеют надо мной…

Я в затемненной комнате, которая раньше была больше, но теперь сузилась. В воздухе сильно чувствуется запах эвкалиптовой настойки. Очень велик комод, половина пространства комнаты заполнена им. Занавески на окне сомкнуты. Лебеди на занавесках. Но это неважно. И что комод — тоже неважно. Важно, что она ушла от меня. Так непоправимо ушла. И я остался один, с этим комодом, с этим больничным запахом, с этими лебедями на занавесках. Мокро в глазах. Пальцы в чем-то коричневом, засохшем, медицинском. Понюхал — йод. Почему йод? Иногда я пытаюсь немо воззвать к ней, как-то заклясть… Ты понимаешь, что ты сделала? По-моему, ты просто не понимаешь! Но нет. У меня нет сил вернуть ее. И нет сил понять, что она прекрасно все понимает.

Нет, пожалуй, именно эти-то картины и не передашь. Жалко, мне они кажутся чуть ли ни самым главным во всей моей жизни.

А завтра я опять пойду к морю, созерцать вечность.