От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда… - [80]

А через три дня разразилась майская буря, 1968 года и в течение нескольких исторических недель я оказался во главе очень влиятельного профсоюза ВКТ. Приезжая домой, я делился с Джейн последними новостями и выслушивал массу вопросов.

В последовавшие дни события разворачивались стремительно. Повсюду строились баррикады, спиливались деревья, разбирались мостовые, горели и взрывались машины. Слышались сирены полицейских машин, скорой помощи и пожарных, рвались гранаты со слезоточивым газом, подчас раздавались выстрелы. Над Парижем висел черный дым пожарищ и беловатый – от слезоточивых газов. Джейн охотно сопровождала меня на различные собрания. Обычно мы ехали в Париж окольными путями. Несколько раз ей привелось увидеть баррикадные бои.

Сформулировав собственные выводы относительно характера политической ситуации, я говорил Джейн, что отсутствие логики в действиях восставших приводит меня в замешательство.

– Коммунисты мобилизовали свое войско и присоединились к студентам, чтобы овладеть ситуацией и задушить движение на корню. Они не могут допустить, чтобы революция захлестнула их слева. Они лучшие союзники властей предержащих.

В то время мало кто делал такой политический вывод. Даже президент Республики, решив, что битва проиграна, покинул Париж на вертолете и присоединился к французским, войскам размещенным в Германии.

Странная революция, разыгравшаяся в мае 1968 года в Париже, – ее застенчиво называют «майскими событиями» – поразила всех неожиданностью и размахом. В тот период Джейн решительно переменилась. Она и сегодня считает, что именно тогда у нее все и началось. Не так давно она мне сказала: «Я всегда отделяла войну Франции в Индокитае от американской авантюры во Вьетнаме. Но в мае я разговаривала с писателями, политическими, профсоюзными и студенческими деятелями – левыми, правыми, экстремистами и даже неисправимыми коммунистами. И я поняла, что это одна и та же война, даже если причины, выдвигаемые в свое оправдание Францией и США, были разными. За эти несколько недель я осознала суть движения за мир во Вьетнаме, которое приобрело такой размах у меня на родине».

Как ни странно, но эти новые политические взгляды Джейн не сблизили нас. Она пошла по пути, весьма отличному от того, которым я шел с отроческих лет. Я слишком много видел во время оккупации и после освобождения. С шестнадцати лет я решил, дабы не впасть в цинизм, хуже того – не пережить горечь разочарования, что лучше пользоваться тем, что дает жизнь, – морем, природой, спортом, машиной «феррари», общением с друзьями и приятелями, искусством, ночными попойками, красивыми женщинами, правом презирать общество. Я сохранил свои политические убеждения (я либерал, не воспринимающий слова «фанатизм» и «нетерпимость»), но отвергаю любые политические обязательства. Веря в достоинство человеческой личности, я утратил всякое уважение к человеческой породе. А Джейн, напротив, верила в судьбу человека, в политические обязательства и искала для себя то дело, которому могла бы посвятить всю жизнь.

Весна и лето 1968 года позволили ей изменить свое представление о себе как женщине. Но не по политическим причинам, а потому, что впервые в жизни она носила под сердцем ребенка. До сих пор все женское она так или иначе связывала с понятием слабости. Находясь между матерью, покончившей с собой в силу обстоятельств, смысл которых так и остался ею не понят, и идеалом «женщина-секс-предмет», господствовавшим в ее стране и Голливуде, Джейн страдала от той деформации, которой подвергся ее имидж женщины. Поэтому она так боялась стать матерью, хотя очень хотела ребенка. Незадолго до того, как я написал эти строки, она мне сказала: «Этот растущий в моем чреве ребенок, этот живот, который я выставляла на всеобщее обозрение, позволили мне почувствовать женскую гордость. Все мои страхи и комплексы испарились».

Еще до своего рождения ребенок способствовал рождению женщины.

Проведя несколько вечеров в обществе детей Кеннеди, я познакомился с Сэржентом Шрайвером, послом США во Франции. Почувствовав к нему симпатию, я попросил его стать крестным моего будущего франко-американского ребенка.

В ночь, когда на съезде демократической партии решался вопрос о кандидате, способном противостоять Ричарду Никсону, мы с Джейн находились в салоне резиденции американского посла на улицу Габриель. Мы следили по телевизору за исходом этого события, которое будет иметь такие тяжкие последствия. Двумя финалистами были сторонник мира во Вьетнаме Юджин Маккарти и политик, сформированный в традициях своей партии демократов, – Хьюберт Хэмфри. Когда сообщили, что Хэмфри победил Маккарти, Сэржент Шрайвер, побледнев, повернулся к нам.

– Они приведут в Белый дом республиканца Никсона, – сказал он.

Телевидение показывало одновременно то, что происходило перед зданием, где заседали делегаты. Возбужденная толпа – особенно молодежь – вопила лозунги в пользу Маккарти.

Пользуясь дубинками и оружейными прикладами, чикагская полиция избивала демонстрантов. Удары, крики боли, кровь на лицах, вывихнутые конечности – таковы были приметы этой типичной полицейской расправы. В первых рядах, смело противопоставляя себя полиции, мы часто видели молодого человека. Джейн не знала тогда, наблюдая за ним со смесью страха и восхищения, что через пять лет он станет ее мужем. Этот заводила, знакомый несомненно телерепортерам, был Том Хейден.