От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда… - [74]

Вот почему я решил жить по собственным правилам.

После трех лет жизни с Джейн я убедил себя в том, что успешная семейная жизнь сводится к следующей формуле – или фразе – из восьми слов: сексуальная свобода на взаимно выраженной и согласованной основе. Изменяя Джейн, я всегда признавался ей в этом. Я приглашал домой некоторых молодых женщин, подчас даже в нашу постель. Я не настаивал, чтобы Джейн принимала участие в наших утехах, но добивался ее согласия. Такое соучастие не угрожало моей привязанности к жене. Напротив – только подстегивало ее.

Но я слишком поздно понял, что она страдает от этого. С обычным для нее упрямством, мужеством и благородством Джейн готова была идти до конца в таких вещах, полагая, что напрасно цепляется за традиционную мораль, о которой я говорил, что она устарела. Все дело в том, что она не была создана для такой формы свободы. Недавно она мне призналась, что чувствовала себя униженной, слабой и даже виновной в том, что она – женщина. Я же просто не заметил, что, потеряв уважение к себе, она перестала восхищаться мной.

То обстоятельство, что Джейн отвергала всякое внебрачное приключение, должно было бы меня озадачить. Я же двигался по дороге с односторонним движением. Убежденный, что нашел формулу счастья, я не видел пропасти под ногами.

Позднее Джейн предпримет ответные ходы и найдет удовлетворение своих желаний в других объятиях. А так как она ничего от меня не скрывала, я не понял, что, защищая собственную сексуальную свободу, она лишь самоустранялась. Не участвуя в моей игре, Джейн лишь отдалялась от меня.

У моего ослепления были смягчающие обстоятельства: особая атмосфера конца шестидесятых годов, несомненные мутации в западном мире, новые теории (новые ли?) о сексуальной свободе и правах женщин, когда у людей возникли сомнения в обоснованности извечных правил поведения. Старые стены рушились, а никто не думал, чем их заменить.

Мы с Джейн были подопытными свинками переживавшего мутацию общества, но сами не имели об этом понятия.

28

Я уже сказал, что Джейн была привержена вековым семейным традициям – супружеской верности, традиционному пониманию роли семьи. Ей была чужда философия неораспутства, которую я стремился воплотить на практике. Но как все исключительные личности, она страдала – или находила наслаждение – от глубоких внутренних противоречий.

В ней было что-то языческое, мифическое. Я воспользуюсь словами Ромена Гари о Джейн: «Я увидел ее однажды на пляже при восходе солнца, языческую, похожую на благостную и нагую богиню. За ней следовали нимфа и фавны. Это была картина из начала жизни на земле, картина молодости, дерзости и свободы».

Ромен Гари приехал на уик-энд в Сен-Тропе и жил в отеле «Гаити» на пляже Пампелонн, где мы отдыхали с Джейн. Страдая от бессонницы, он дожидался наступления дня, стоя около окна, когда увидел сцену, не предназначенную для глаз свидетелей. Смеясь, нагая Джейн бежала к морю, а за ней такие же нагие следовали женщина и двое мужчин. Бросившись в воду, все четверо поплыли к стоявшей на якоре в пятидесяти метрах от берега яхте «Рива». «И уплыли на ней к горизонту, – добавил Гари, – словно Средиземное море было их садом, наслаждение – правом, а нагота – свадебной одеждой».

Накануне вечером к нам с Джейн пришли в гости друзья – П. и его молодая жена Т. Он был ровесником Джейн. Лет тридцати, красивый, умный, застенчивый парень, наделенный очень своеобразным черным юмором. Своими формами Т. напоминала роденовскую статую. Глаза ее лучились радостью жизни. Она обладала тем типом красоты, которая притягивает мужчин, даже когда она стоит к ним спиной. По дороге в Рим они решили завернуть в Сен-Тропе, чтобы поужинать с нами.

После ужина при свечах на террасе нашего «люкса» Т. и П. решили, что ехать слишком поздно.

– Можете спать на диване в салоне, – предложила Джейн.

Когда начало светать, мы все еще смеялись и болтали. И должно быть, не очень устали, раз решили побегать по пустынному пляжу, не подумав о том, чтобы одеться. Эту-то сцену и видел из своего окна Ромен Гари.

Целый период нашей жизни представляется мне принадлежащим скорее к области грез, чем реальности. Нью-Йорк конца 60-х годов – это Поп-Арт, Энди Уорхол, «Вилледж», хиппи, отрицание традиционной морали во всем ее разнообразии, радость жизни и боль от нее же, которые породили стиль, позаимствованный у старой метрополии – Парижа. Нью-Йорк праздновал торжество секса, не испытывая чувства вины, и был чисто американским социологическим и культурным явлением, неведомым и поразительным для страны с пуританскими традициями. Но динамика самого явления оказалась достойной легендарных пионеров Америки.

Мы переходили из пресловутого «Макс Канзас Сити» в поразительную мастерскую художника Лихтенштейна, из «Фактори» Энди Уорхола в склад на 10-й улице, служивший театром для молодой труппы актеров. Зрители располагались на лесах на разных уровнях, как ласточки на телеграфных проводах. Сцены не было. Совершенно голые актеры играли в середине и подчас отправлялись гулять среди зрителей. Это был не эротический, а, скорее, философский, полный смутной символики спектакль. Речь в нем шла о рождении тирана. Мне доказывали, что политический смысл пьесы очевиден, но сей аспект представления ускользал от меня. Раскачиваясь на досках, я провел там прекрасный вечер.