От руки брата его - [3]

Джеддеру просто не верилось, чтобы хоть один медик позволил этаким образом водить себя за нос, но, как видно, в этой самой легковерной из всех отраслей медицины такое в порядке вещей. В оправдание этой братии можно сказать только одно: они прокладывают путь в девственном лесу и руководствуются лишь своими догадками да интуицией. Психиатр поверит чему угодно; не было еще такого случая, чтобы два психиатра сошлись во мнениях насчет одного и того же больного. Джеддер сам видел, как два, с позволения сказать, выдающихся психиатра выступали в суде, один на стороне защиты, другой — обвинения, и каждый чуть ли не обзывал другого лжецом.

— Как же лечится эта болезнь? — поинтересовался Джеддер.

— Снотворные и успокаивающие средства. Только и всего. Первые три месяца я пробовал применять чистые барбитураты. Потом решил перейти на ларгактил. Сто пятьдесят миллиграммов ларгактила сделали чудеса. Приступы стали гораздо реже и слабее. Мне думается, нам уже удалось нарушить цикличность. — Даллас твердо решил заставить Джеддера понять, насколько важна его борьба за возрождение Оуэна и как трагично, что ее пришлось прекратить, когда победа была уже близка.

А Джеддер его почти и не слышал. Он глядел в окно, где весна забрызгала солнечными пятнами гранитную стену, а на уступе ее весело и торопливо спаривались воробьи. Зима была долгая, и сейчас ему хотелось плюнуть на все и поехать на рыбалку. Однако последние слова Далласа не прошли мимо его ушей, и он сразу возразил:

— Никакой цикличности вы, Даллас, не нарушили, потому что не в его это интересах. Вот поваритесь с мое в этом вонючем котле — и поймете, что для такого хитрого, увертливого преступника, как Оуэн, легче легкого симулировать симптомы душевной болезни и, когда надо, спекулировать на этом. Я такие штуки сто раз видел. Если завтра этого типа схватят за изнасилование или убийство, ему очень выгодно будет заявить, что в Хэйхерсте он лечился у психиатра. Нет, простите, Даллас, я далек от мысли вас оскорбить, но, как говорят в народе, вы сели в лужу.

Даллас почувствовал, что опять заливается краской.

— Не могу с вами согласиться, — сказал он.

— Никто вас не заставляет. У нас с вами разные взгляды. Вы верите, что большую часть арестантов можно исправить психиатрическим лечением?

— Всех, если только подобрать соответствующий персонал.

— А по-моему, одного из тысячи. Да и то вряд ли. А остальных… — Джеддер покачал головой, и уголки его рта опустились. — Это все равно что волка превратить в овчарку.

Даллас рассказал о случившемся инспектору по работе среди неимущих слоев населения, человеку некогда религиозному, веру которого так изглодали постоянные сомнения и житейский опыт, что она в конце концов рухнула.

— Джон, меня мучит совесть из-за Оуэна.

— Не понимаю почему. Ты сделал все, что мог.

— Все ли? Я не уверен. Уж не говорю о долге перед обществом, но какой это по натуре славный и обаятельный человек!

— Среди таких больных это не редкость. Иногда начинаешь верить, что люди вроде твоего Оуэна способны в порыве исступления изгнать из души все дурное.

— Я опять нарушил правило эмоциональной беспристрастности к пациенту, — вздохнул Даллас. — Неужели ничего нельзя сделать? По моим расчетам, через неделю или дней десять у него опять будет припадок.

— Тут уж ничего не попишешь. Он отбыл срок, выпущен на свободу, и наша ответственность на этом кончилась. Будем надеяться, что он тебя, если нужно, разыщет.

— Сначала его надо было отправить в Бродмур или Нортфилдс, — сказал Даллас. — Подержать взаперти, пока он не станет безопасным, а тогда уже освобождать. Выпускать на волю человека в таком состоянии — это преступление перед обществом.

— Я с тобой, старик, совершенно согласен, но что тут поделаешь? Судьи почему-то предпочитают наказывать преступников, а не лечить душевнобольных. И нам тут перемен не дождаться.

2

На лицах встречных он не видел настороженности. Все, что двигалось, двигалось гораздо быстрее, чем прежде, и порождало несмолкаемый шум. Стоял май месяц, и трава между серыми зданиями горела зеленым пламенем. Земля, камни, ручеек дождевой воды в канаве — все имело свой запах. У всех ходивших на воле мужчин и женщин под кожей розовато просвечивала кровь, из открытых окон душисто пахло их жизнью. Люди бесцельно сновали туда и сюда, на ходу передумывали, сворачивали в другую сторону. Он был невидимкой. Никто не пялил на него глаза. И все было бы просто отлично, если б не страх от сознания своей беспомощности — ведь он будто родился во второй раз, но уже взрослым. Привычка оставила в нем след, как оставляет след вдавившаяся в кожу неровная поверхность. Все хорошо, но куда мне идти? Где я буду сегодня ночевать?

Две молоденькие замужние дамочки по пути откуда-то куда-то подвезли Брона до первого перекрестка милях в пяти. Дамочки были кокетливые и ждали, что их станут развлекать, но он еле ворочал языком, отвечая на их вопросы. Какая-то частичка его мозга, управляющая речью, словно задубела.

Вскоре он перестал что-либо соображать, ошеломленный суетливостью их движений, благоуханием духов. Его слепили их сверкающие глаза и зубы, отраженные в зеркальце заднего вида, их блестящие светлые волосы. Безграничность, все было безгранично. Ландшафт и небо уплывали в нескончаемую даль. Безграничность — и непрерывность времени. У времени, после двух тысяч дней, нарубленных на куски, не было конца.