От Ренессанса до эпохи Просвещения - [202]

Парламентские дискуссии демонстрируют остроту вопроса и неспособность нации отказаться полностью от контроля семей со стороны государства. Сначала возникает стойкая убежденность, опирающаяся на философскую и идеологическую уверенность. Во–первых, народ больше не является собственностью короля, жить под его властью становится оскорбительным, в то время как жизнь под властью закона воспринимается как освобождение. Все встает с ног на голову: речь больше не идет о том, чтобы быть обласканным королем и запятнанным публичным наказанием обычного правосудия: священный союз народа и короля остался в прошлом, это тысячелетнее согласие сметено во имя торжества свободы. «Подчиняться суду короля, а не закону, — позорная привилегия!» — восклицает граф де Кастеллан, депутат Национальной ассамблеи, на октябрьском заседании парламента 1790 года, полностью извращая терминологию, употреблявшуюся раньше королем и его подданными.

«Вы больше не услышите неуместных разговоров о чести семьи, которая может быть сохранена только при помощи произвола. Эта избитая фраза больше не будет маскировкой тайных сторонников рабства!» — продолжает восклицать господин де Кастеллан. Таким образом, то, что король присвоил себе право решать вопросы чести семьи, говорит о варварстве и раболепстве, а также о существовании стойкого предубеждения, обрекающего родственников преступника на бесчестье. Надо категорически отказаться от этой идеи коллективной чести: вина — личное дело виноватого, индивидуальный изъян, который не должен распространяться на окружающих. Ответственность должен нести сам провинившийся, и было бы заблуждением считать, что его близкие также виноваты в его проступке. 21 января 1790 года аббат Папен произнес пламенную речь по этому поводу: «Уступите разумным доводам; отриньте от себя то, что осуждает здоровая философия: с точки зрения представителей мудрой нации вина может быть лишь персональной. <…> Это варварский предрассудок — возлагать ответственного одного виновного на всю его семью вплоть до последнего поколения»[500].

Победить этот предрассудок, вырвать эту многовековую ошибку с корнем довольно сложно; Гильотен, выступавший в тот же день, сказал, что задача тем более сложна, что это предупреждение сидит в народе, в его архаичном мышлении и подчинении вере, будь то при Старом порядке или в разгар Революции. «Ошибка укоренилась в народе, дворянство же стряхнуло с себя это иго, а народ по привычке чтит моральные истины, передаваемые старшим поколением младшему, и благоговеет перед любой ложью, услышанной еще в колыбели. Остается надеяться, что народ все же образумится».

Конечно, истину народ должен узнать через законы; конфискация имущества осужденного теперь невозможна: «напрасно взывать к общественному мнению» и разрушать архаичное мышление народа. В ходе дебатов будут сделаны два предложения: первое — о том, что судья должен реабилитировать память осужденного на месте казни, второе — о том, чтобы наказывать того, кто предъявляет претензии родственникам осужденного. «Никому не позволяется ставить в упрек гражданину казнь или позорное наказание его родственника. Тому, кто так поступит, судья публично сделает выговор. Не сомневайтесь ни минуты в том, что этот предрассудок исчезнет сам собой. Эта революция в сознании — дело времени; нет ничего труднее, чем уничтожить глупость, прикрывающуюся соображениями чести» (Гильотен).

Вот так в первое время понятие чести семьи соединяется с глупостью, варварством, архаичными взглядами и доверчивостью: тирания заботливо поддерживает невежество народа, и законы должны навести в этой сфере порядок. Логические доводы суровы и тверды: помимо того что они вновь отсылают народ к архаике и отсутствию мысли, эти доводы еще и абсолютно не принимают во внимание равновесие, которое постепенно установилось в отношениях семей и власти: в этих условиях семьям иногда удавалось использовать королевский произвол в своих целях. Национальный суверенитет, устанавливающийся на основе национальной воли, влечет за собой появление законов, которые должны работать в интересах «потерянного» народа. «Всемирная революция уничтожит эту моральную непоследовательность, при которой невиновные наказываются за совершение преступления или за нарушение закона!» — восклицает Гильотен.

Семейный трибунал и отеческая власть

Пока шли споры об индивидуальности вины и масштабах феодального варварства, началась дискуссия по поводу трех огромных проблем, которые моментально заменили собой проблему взаимоотношений семьи и государства; представляется совершенно невозможным разделить два понятия. Профилактика преступлений, сохранение семейной тайны и защита отеческой власти вызвали необходимость создания института семейных трибуналов. Отмена «писем с печатью» в марте 1790 года стала причиной того, что в августе того же года семейный трибунал был создан.

7 февраля 1790 года депутат от Саргемина (Лотарингия) Вуадель рассказал об особом случае, в связи с которым со всей очевидностью встал вопрос профилактики. Легкомысленный сын одного офицера из Нанси погряз в долгах. Однажды вечером он инсценировал самоубийство, и когда национальная гвардия высадила дверь к нему в дом, тремя выстрелами ранил одного из гвардейцев. Его арестовали, но генеральный прокурор Нанси распорядился освободить его, несмотря на то что парень говорил, что, оказавшись на свободе, постарается убить отца. Проблема заключалась в следующем: чтобы предупредить убийство отца, необходимо заявление семьи на имя прокурора, чтобы молодой человек оставался в тюрьме.