От Ренессанса до эпохи Просвещения - [200]

Власть и тайна

Генерал–лейтенант полиции — это человек, который воплощает эту форму личной власти, олицетворяет в глазах народа присутствие короля. В семейных трагедиях король через посредство своего генерал–лейтенанта называет неназываемое и исцеляет семьи при помощи заключения в тюрьму одного из родственников — заключения символического или реального. Вступая в отношения с королем (если он соизволит обратить взор на семью, это автоматически означает прощение), семьи дают согласие на вмешательство генерал–лейтенанта полиции в их частную жизнь. Согласие впустить королевского представителя в свою частную жизнь предполагает, что в ответ семья будет целиком и полностью оправдана.

После того как король проявит волю, что часто используется людьми из народа в свою пользу — для защиты своей чести и нормализации отношений с окружающими, — моментально устанавливается некое равновесие. Этим в зависимости от своих личных качеств будут пользоваться и злоупотреблять генерал–лейтенанты Берьер, Сартин, Ленуар (назовем лишь нескольких); они часто будут выражать удовлетворение, что им удалось помочь некоторым семьям избежать позора. Цель деятельности генерал–лейтенанта, в том виде, в каком она была сформулирована при создании полиции в 1655 году, предоставляла полную свободу тому, кто занимал этот пост. «Газетчик короля» (по выражению Марка Шассеня[492]) не только олицетворяет репрессивную власть, но и является глазами и ушами короля, знает, что говорится и что делается вокруг. В целом король доверяет своим глазам. Для выполнения задачи генерал–лейтенанту полиции больше требуются хитрость и любопытство, чем очень подробное изучение права. Дез Эссар не ошибается, говоря, что генерал–лейтенант должен быть «в высшей степени внимательным, бдительным и наблюдательным человеком, обладать редкой энергией и проницательностью»[493]. Он находится в постоянном творческом поиске, как бы формируя круг своих задач, потому что ему требуется не соблюдать законы или кодекс — разумеется, исключение составляют королевские указы, — но прежде всего устанавливать правила, распоряжения, отдавать приказы там, где, как ему кажется, их не хватает.

Тем не менее люди иногда сами пытаются установить какие–то пределы безграничной власти. Как правило, они соглашаются с требованиями заключения под стражу, инициатором которых они являются, но им случается также и восставать против этого. Вот хотя бы один пример: кровавый протест в Париже в мае 1750 года в связи с арестами детей ремесленников прямо на улице[494]. Дети–игроки (так называемые распутники) были арестованы при свете дня по приказу генерал–лейтенанта полиции шпиками и инспекторами (кое–кто из них был в обычной одежде) и увезены в закрытых каретах. Беспорядки достигают предела: люди взбунтовались и стали преследовать полицейских, многих из них убили; затем, узнав, куда увели детей, забрали их из тюрем. Парламент кипел. Началось следствие с большим количеством обвиняемых и свидетелей. Полицейские сами оказались на скамье подсудимых. В ходе допросов их спрашивали об их методах, о том, кто отдавал приказы; гнев народа вызывал у них удивление, а обвинения — чувство стыда. Разве не получали они ежедневно просьбы об аресте от родителей, не способных образумить своих непутевых детей? Откуда же такое возмущение, когда эти маленькие негодяи, бьющие окна и проигрывающие семейные деньги, оказались за решеткой? И почему родители, обычно покорные просители, на этот раз взбунтовались?

Эти события были весьма знаковыми: просьбы посадить под арест члена семьи — дело частное, и наказание тоже должно быть негласным. Только вмешательство короля может обеспечить негласность события и сохранить его в тай не. В тот момент, когда государство в лице генерал–лейтенанта полиции начинает заниматься этими вопросами, все встает с ног на голову: дело становится достоянием общественности, королевский приказ о заключении под стражу перестает быть милостью и становится публичной карой, а «письмо с печатью» и приказ об аресте означают произвол и деспотизм.

Этот курьезный путь семейной просьбы о заключении под стражу можно понять лишь в этой перспективе, где король, отвечая на частную инициативу, решительно подтверждает частный аспект преступления и наказания (или коррекции поведения). Как только полиция берет это в свои руки, равновесие нарушается. В конечном счете «эти „письма с печатью” становятся признанием королевской властью отцовского авторитета. <…> Здесь королевская власть лишь противопоставляется власти семьи»[495]. Король и отец как бы становятся единым целым, чтобы семья установила гармонию с окружающим миром и воцарилось общественное спокойствие.

Напряженность и споры

Подобное равновесие всегда бывает неустойчивым. Время, большое количество прошений, свободомыслие, наступление индивидуализма, недовольство деспотизмом начинают разрушать то, что еще недавно рассматривалось как средство сочетать мир в семьях и общественный порядок.

Произвол

Комиссары так загружены всевозможными делами (свалки, уличное движение, снабжение, преступность и др.), что вникание в семейные распри начиная с 1760‑х годов становится для них все более утомительной и приносящей все меньше удовлетворения задачей. Действительно ли к их ведомству относятся все эти супружеские и сыновние горести? Сфера частной жизни перестает быть первостепенной заботой полиции. В то же время королевские приказы подвергаются нападкам со стороны либералов. Короля упрекают в пособничестве семейной тирании, в том, что он занимается решением ничтожных конфликтов, ведут дискуссии о необходимости законов и о посягательстве на свободу, хотят вернуть власть судьям, совершенно отстраненным от дел авторитарной властью. В то же время — и Мальзерб постоянно это подчеркивает — все с удивлением замечают, в действительности этими королевскими приказами распоряжаются низшие полицейские чины. Короля регулярно информируют об этом, и Людовик XV в 1759 году берет на себя установление баланса между спокойствием семейным и спокойствием общественным. Но все эти заверения больше не звучат убедительно. В конце концов сам генерал–лейтенант полиции начинает сомневаться в эффективности помещения под арест по просьбе семьи. Вот что под влиянием современных веяний сообщает Ленуар в своем письме членам бюро парижского муниципалитета по поводу заключения в тюрьму детей: «Опасно применять к детям без приговора суда такие методы, как помещение в тюрьму, где они находятся со взрослыми людьми, которые не могут научить их ничему хорошему… <…> Тюрьма, которая, по идее, должна исправлять их пороки, на самом деле способствует тому, чтобы они становились более порочными… <…> Если они не совершили тяжкого преступления, следует отправлять их к родителям, а не посылать в школу порока»