От прощания до встречи - [86]

«Здравствуйте, родненькая Олина бабушка!» — начиналось письмо. Против бабушки возражений у меня не было, бабушка тоже ждала от внучки добрых известий. А вот почерк чужой в уме не укладывался. Ольгиным откровением я проникся с первых же секунд, оно входило в меня даже не словами, а едва слышным запахом скошенных луговых трав, исходившим то ли от ее дома, то ли от писем. В словах ее, конечно, тоже была волшебная сила, иначе они не были бы так близки мне. Порой мне казалось, что говорит она со мной моими же словами. Я не удивился: в конце концов она и есть я, и наоборот — я есть она. Зачем же чужой почерк? Мне Ольгина рука нужна. Ольгина, и ничья больше. Может быть, за этим другой лист есть, Ольгин? Нет, и другой и третий листы были чужие…

«Здравствуйте, родненькая Олина бабушка! Пишет вам ее подружка, бывшая подружка Варя Терехова. Признаюсь вам: ее письма я прочла. Правильно она обо мне написала, только мягко слишком, деликатно. Это потому, наверное, что сама Оля была на редкость чистым и душевным человеком. А я в десять раз хуже, чем она обо мне написала. Паскуда я рыжая, вот я кто.

Если бы не зависть моя гнусная, может быть, и жива была бы Оленька. Шофер позвал ее в кабину, а мне велел в кузов лезть. Я не стерпела обиду и ляпнула со зла:

— Что это ей за честь такая?

— Потом поменяетесь, — ответил шофер, а я, дура, ни в какую.

Ни слова не говоря, Ольга прыгнула в кузов, и спор разрешился.

Мы уже подъезжали к своему хутору, к медсанбату, когда нас высмотрел вражеский „мессер“. Мы не знали, что он собирался делать, но видели, конечно, что силы были неравные. Нам оставалось ехать своей дорогой, а в случае атаки — поумнее маневрировать.

Ольга, судя по всему, думала иначе. Едва „мессер“ снизился и зашел к нам в хвост, Ольга открыла по нему огонь из автомата. Мне сперва показалось, будто стрелял немец, но водитель, крутанув в сторону, крикнул: „Молодец, девка!“ — и я во всем разобралась.

Шофер то и дело бросал машину в крутые зигзаги, то останавливался, то рвал вперед, Ольга размеренно посылала вверх очередь за очередью, и только я была никчемным балластом.

„Мессер“ все же подкараулил нас и крупнокалиберными пулями прошил поперек весь кузов. Почти одновременно сели оба задних ската. Шофер выругался, выскочил из кабины и почти в тот же миг крикнул мне из кузова: „Иди сюда, кукла!“

Оля лежала бледная, бездыханная. Глаза закрыты, руки сжимали автомат. Со страху я долго не могла нащупать пульс, а когда нащупала, испугалась еще больше: сердце сбивалось, слабело.

— Оля, Олюшка! — крикнула я. — Прости меня. Не уходи!

Она медленно, с тяжким трудом подняла веки и улыбнулась. Я обрадовалась, в ладоши захлопала. Улыбка ее ширилась, крепла, наполнялась жизненным соком. Оля смотрела на меня, вроде бы даже в глаза мне, а видела кого-то другого или же не видела никого. Когда я прочла ее письма, мне стало ясно, кому посылались эта улыбка и этот взгляд. Счастливый он человек, Федор Жичин. Счастливый и несчастный.

Прощальная улыбка была недолгой. Оля увидела того, кого ей надо было увидеть, и взгляд ее, вспыхнув последней искрой радости, стал угасать.

— Оля, Оля!!! — закричала я суматошно.

— Чем орать благим матом, перевязку бы лучше сделала, — буркнул сердито водитель.

Крикнула я, наверное, и вправду благим матом: Ольга вздогнула, шевельнула губами. Я склонилась к ней и увидела, что она хочет что-то сказать. Тихо, едва слышно, она вымолвила с перебоями:

— Напиши… передай: я завещаю ему… завещаю любовь…

Боясь ослышаться, я притихла, затаила дыхание, но не досталось мне больше от нее ни одного словечка».

Вот и все. Была Оля — и нет ее. И не будет.

Я оцепенело уставился на Валентину Александровну. Взгляд мой она встретила со скорбным спокойствием, так же и ответила мне:

— Я не могла давеча сказать, что ее нет, я и сейчас не могу, не верю. Могло не стать меня, могла уйти Наталья Кузьминишна, но Оля… Оля должна жить, радоваться, смеяться, как должен жить Жора Наседкин, как… Делайте со мной что хотите — не верю.

— Верь не верь, — вздохнула Наталья Кузьминична, — а помянуть Олюшку надо. Мы самые родные у нее, самые близкие… Последний долг…

— Наталья Кузьминишна, милая, должно официальное извещение прийти, и пока его нет…

— Мое сердце, доченька, лучше любого извещения, — перебила ее Наталья Кузьминична, собирая на стол. — Как птица билось в силке, когда Олюшкин черед подошел…

Сердце у Натальи Кузьминичны и сейчас билось как птица в силке. Я видел, как нервно пульсировала жилка на ее виске. Натужно, с глухими провалами колотилось мое собственное сердце. Как и Наталья Кузьминична, поверил я не письму, а своему сердцу.

Взгляд мой остановился на столе. Неужели это поминки? Неужели и вправду конец?

Наталья Кузьминична зовет выполнить долг. Последний долг. Что ж, надо выполнить и это. Только почему последний?

Мы долго сидели в тишине. Потом я вышел на улицу, в лес, к Каме. Мне надо было побыть одному, совсем одному, чтобы легче и надежнее было вместе со всеми.

НАДЕЖДА Повесть

1

События вдруг помчались с такой скоростью, что некогда было ни оглянуться на них, ни — тем более — о них подумать или порассуждать. Не успевало завершиться одно — начиналось другое. Едва, казалось, приехали из Москвы три армейских полковника, едва они начали желанный для лондонских старожилов рассказ о родной земле, о столице, о новых русских победах, как вошел дежурный офицер и сообщил, что пришла машина и что гостям надо спешить на аэродром. В середине дня гости-полковники улетели по своим делам в Париж, а к вечеру пришло известие об их гибели в автомобильной катастрофе. Нелепая катастрофа произошла случайно, но легче от этого не было. Только что видели живых, веселых, и вот тебе весть… Почти всю войну провели в сражениях, все трое были ранены, один из них даже трижды, и ничего, пронесло косую мимо, а там, на тихой французской дороге… Конечно же, нелепо. Нелепо и странно: столько у человека знаний, столько опыта — уму непостижимо! — а избавиться от нелепых случайностей не может.