От прощания до встречи - [85]

Мне сделалось еще хуже, и я решительно прогнала свои хуторские видения.

Теперь только ты мог помочь мне. Я подумала, что расстояние, какими бы тысячами верст оно ни исчислялось, не должно быть преградой. Собрав свою волю, я повернулась лицом к северу, — по моим представлениям, ты сейчас или в Москве, или в Ленинграде, — и изо всех сил позвала тебя:

«Фе-дор, Фе-дор! Во имя нашей любви, во имя судьбы нашей…»

Ты долго не отзывался. Если б нас разделяло море, а не суша, ты, наверное, быстрее явился бы ко мне. Но ты все же явился. Закрыла я глаза, сделала еще одно усилие, и ты встал передо мной в полной флотской форме, строгий, внимательный. Я показывала тебе развалины хутора, хотела провести к раненым, ты остановил меня. Лицо твое посуровело, голос стал низкий, скорбный.

«Мужайся, — сказал ты. — Войне идти еще долго, не то увидишь».

Ничего вроде бы и не сказал ты особо мудрого, а на душе у меня полегчало. Это, наверное, не столько от слов твоих, сколько просто от вида твоего, от присутствия.

А часом позже ко мне даже радость нагрянула: надо было отправлять в тыл, к Волге, партию раненых, и меня определили сопровождающей. Чем не радость? Хоть Волгу посмотрю.

Спасибо тебе за поддержку. Что бы я без тебя делала?

Зовут ехать. Вернусь — обязательно напишу…

Не выдержала, пишу тебе прямо с высоченного волжского берега. Раненых своих мы сдали, видели даже, как их через Волгу переправляли, и теперь до вечера, пока не заедет за нами машина, будем здесь. Варя нервничает, в санбат торопится, а я даже этой передышке рада, хоть Волгу разгляжу как следует.

И вот я гляжу, гляжу без отрыва. Мне то и дело мерещится, что я двигаюсь вместе с рекой, только не вниз, а вверх. Волга течет степенно, неторопливо и дышит, кажется мне, лишь вполсилы; наверное, бережет запас для схватки с фашистами. Если сесть в лодку да помочь реке веслами, к вечеру, пожалуй, можно увидеть их противные морды. Но мне даже одним глазом на них глянуть не хочется.

Чем пристальнее всматриваешься в Волгу, тем таинственнее она становится. Вскоре после твоего отъезда из госпиталя старая моя учительница посоветовала мне прочесть Бунина. Она даже книгу мне раздобыла. Много интересного я вычитала в этой книге, я тебе обязательно все расскажу, а сейчас, на берегу Волги, мне вспомнился рассказ о загадочной русской душе. Вспомнился, должно быть, не случайно: Волга и есть русская душа, добрая, широкая, терпеливая.

Ты знаешь, я так рада, что додумалась сравнить их. Теперь и душа русская стала мне яснее, понятнее, и Волга ближе, роднее, будто на берегу Камы сижу. А может быть, это камские воды помогли мне? Кама-то в Волгу впадает.

А теперь скажу тебе самую главную новость: у нас с тобой будет ребенок. Тебе, наверное, и невдомек, что я его уже чувствую. Кроме меня, об этом никто не знает. Тебя, наверное, оторопь возьмет, когда узнаешь, я поначалу тоже испугалась, а сейчас на душе спокойно, радостно. Даже возвышенно. И у тебя так будет, я уверена.

Почему, ты думаешь, я испугалась-то? Не только оттого, что роды предстоят, уход тяжелый, воспитание. Война ведь идет полным ходом, а я не успела на фронт попасть, как надо поднимать вопрос о демобилизации. Не сию минуту, конечно, но и не за горами час тот. Неловко как-то, стыдно. Может быть, поэтому я пока и таилась от всех. Здесь же, на берегу волжском, мысли мои пошли по другому руслу: сколько людей мы потеряли, сколько еще потеряем в грядущих сражениях, и ни в чем не будем мы так остро испытывать нужду, как в людях, в солдатах и рабочих. Впрочем, солдаты к тому времени, может быть, и не нужны будут.

Хочешь или не хочешь, стыдно или не стыдно, а через несколько недель с армией надо будет прощаться. Были дни, когда я страшилась об этом думать, а сейчас… Чувство материнского долга представляется мне сейчас таким высоким и таким первостепенным, каким оно, может быть, никогда не было. Нигде и никогда. Это чувство облегчит мне прощание с фронтом, оно защитит меня от усмешек и от косых взглядов. Приходится, как видишь, думать и об этом, ничего не сделаешь.

Но все это сущие пустяки по сравнению с неизбывным стремлением и горячей моей надеждой увидеть тебя. Увидеть, обнять, пожалеть. Здесь, на волжском берегу, недалеко от кровопролитных боев, это кажется розовой мечтой, а разве это много?

Спросила я тебя и подумала: зря спросила, без толку, не ответишь ты мне. По правде говоря, мне не столько ответ твой нужен — сама как-нибудь отвечу, — сколько необходимо мне, совершенно необходимо сказать тебе о ребенке, о новой жизни, которую я уже ощущаю. Ты просто должен это знать.

Я подожду немного, поразмыслю — да и ослушаюсь, пожалуй, свою бабушку. Возьму вот и отошлю тебе все свои письма, не ожидая конца войны. А если не все, то хотя бы вот это, последнее.

Надо, чтоб ты знал.

Бабушка, если б ведала о новой жизни, охотно благословила бы мое ослушание…

На этих словах оборвался листок тетрадной бумаги в косую линейку, оборвалась нежданно и женская исповедь Ольги.

От нового листка сразу же повеяло холодом. Я не прочел еще ни одной строчки, а сердце мое уже зашлось: письмо было написано чужой рукой, и предназначалось оно не мне.