От прощания до встречи - [87]

Не отошло еще горе, не улеглись разговоры о друзьях-полковниках, а Москва предложила немедленно послать в Париж двух-трех наших офицеров из Лондона. Что ж, жизнь есть жизнь, она жестко требует дел, ежедневных, ежеминутных. Во Франции томились советские военнопленные, десятки тысяч несчастных наших солдат. Немцы угнали их на строительство укреплений и нещадно над ними измывались. По слухам, несладко жилось им и у союзников, которые приравняли их к пленным фашистам. Немало трудов стоила элементарная договоренность об эвакуации военнопленных на родину. Говорили, если б не личное вмешательство главы Советского правительства, переговоры могли длиться бесконечно. Теперь предстояла кропотливая, вдумчивая работа во Франции. Ее должны были взвалить на свои плечи три армейских полковника. Кто же их заменит?

Довольно неожиданно выбор пал на подполковника морской авиации Комлева и капитан-лейтенанта Жичина. Сами по себе ни Комлев, ни Жичин сомнений ни у кого не вызывали, были лишь некоторые опасения за их сравнительно невысокие воинские звания. Адмирал — глава военной миссии — едва заметно усмехнулся, когда услыхал об этих опасениях, видимо, и сам слегка тревожился; но, глянув на их лица и на их погоны, сказал, что если они будут чувствовать за собой звезды рубиновые, то все будет в порядке.

Ни Жичин, ни Комлев о звездах пока не думали. С той минуты, как названы были их имена, ни того, ни другого не покидала иная тревога. Умом они понимали, что поиски и отправка пленных на родину — дело живое, необходимое, за каждым несчастным стоит и дожидается своей очереди человеческая судьба, единственная, незаменимая, а может, и не одна судьба — многие ушли на войну, оставив дома семьи, детей. Но сердце эти судьбы не ранили, болью в нем не отзывались. Для Комлева и Жичина это было странно: оба они вроде отличались и душевностью и участливостью, адмирал, возможно, по этой причине и остановил на них свой выбор.

Что же с ними стряслось, кто подменил их? Не было у них к пленным ни жалости, ни сострадания. Не было, и все тут. Будь вместо пленных кто угодно из соотечественников — женщины или мужчины, старые или молодые, русские или башкиры, карелы или осетины, — сразу бы другое затеплилось отношение. А пленные… Одно то уже скверно, что они были рядом с фашистами. А с фашистами никаких дел иметь нельзя, с ними можно только воевать, их следовало лишь уничтожать. Не зря, наверное, все эти годы твердили из уст в уста: лучше смерть, чем фашистский плен.

А может быть, оттого и запало в душу, что твердили изо дня в день да из уст в уста?

Может быть, и так, конечно; наверное, так, только легче от этого не становилось. Симпатии к пленным не приходили, как они ни старались их вызвать, а браться за серьезное дело с таким сумбурным настроем…

Было и утешение: пленные пленными, а Францию посмотреть, Парижем полюбоваться — это тоже не последнее дело. Как ни интересен туманный Альбион, как ни любопытны его вековые обычаи и традиции, Франция ближе русской душе. Ближе и понятнее.

Оформление многочисленных документов было на редкость четким и быстротечным. Жичин и Комлев не успели даже перемолвиться между собой, как очутились в машине, а машина, едва за ними захлопнулась дверца, взяла с места в карьер.

— Говорят, к Парижу уйма самолетов пойдет, не меньше дюжины, — сказал Комлев. — Нам бы летуна хорошего выбрать.

— Как же ты его выберешь?

— Мало ли как. В глаза глянуть, на походку посмотреть. Настоящего летчика по рукам можно определить, по речи, по еде.

— А шофера настоящего можно определить с первого взгляда? — спросил молчавший до сих пор водитель.

— Я думаю, хороший шофер без труда определит.

— Точно, товарищ подполковник, — согласился водитель. — Про то, какой я шофер, самому говорить неловко, а другого определю за версту.

— Вот-вот. Капитан Жичин, если поднатужится, тоже своего брата моряка угадает за версту. Прищурится на развалистый шаг и — готово дело.

— Я капитан-лейтенант, а не капитан, — поправил его Жичин. — Как говорят в Одессе, две большие разницы.

— Винюсь, винюсь, упустил из виду. Совсем вылетело из головы, что сухопутный фельдмаршал равен флотскому мичману.

— То-то. — Жичин улыбнулся.

Подполковник Комлев (новое звание, присвоенное совсем недавно, было непривычно ему) кое-что еще упустил из виду. На аэродроме невдалеке от Лондона и впрямь стояли наготове, будто их только и дожидались, десятка полтора видавших виды военных самолетов. Стояли четко в линию, как на параде. Возле крылатых машин шли последние приготовления, многие летчики были уже в кабинах.

— Выбирайте любую, — весело сказал Комлеву низкорослый толстяк капитан. Встретив их у входа, он отрекомендовался оперативным дежурным.

— Спасибо! — воскликнул обрадованный Комлев. — С вашего позволения, мы будем выбирать не машину, а летчика.

Капитан молча улыбнулся и закивал, одобряя сказанное. Вместе с Комлевым и Жичиным он охотно зашагал вдоль белой черты, перед которой застыли боевые машины. Шли медленно, подлаживаясь под Комлева, а Комлев пристально вглядывался в лица ничего не подозревавших летчиков и тотчас же, не отрывая глаз, тихо ронял свои суждения: