От прощания до встречи - [84]
В тяжкую минуту раздумья к майору подошел сержант Костя Селиверстов и предложил свой план. Наблюдая все это время за пулеметным огнем противника, Костя обнаружил в лощине, преграждавшей путь, узенькую полоску мертвого пространства. В полметра, а может быть и уже. Эту полоску Костя и облюбовал для броска к цели. Главное было до точки этой добраться, а там уж, как говорят, сила на силу. Причем добраться быстро, одним махом, пока фрицы не сообразили, в чем дело. Чуть замешкался или не рассчитал силы — все может рухнуть. Стоит немцам обнаружить свой промах, они не замедлят подобрать иной ключ к этой полоске. Исход будут решать минуты, даже секунды.
Другого выхода у майора не было, и он благословил Костю. Посоветовал взять себе в помощь двух-трех бойцов, Костя наотрез отказался: хорошо, если он один успеет проскочить.
И он проскочил. В одной гимнастерке, несмотря на ледяной ветер, зато с автоматом и с тяжелой связкой гранат. Говорят, весь батальон замер, когда он поднялся и побежал. А фрицы приняли его за сумасшедшего. Пленный немецкий ефрейтор, видевший эту картину, сказал на допросе, что так стремительно можно нестись только от смертельной опасности, а не навстречу ей. По этой причине кое-кто из фрицев посчитали его перебежчиком. А когда с русской стороны раздались ему вдогонку выстрелы, когда пулеметные очереди прошили поперек всю лощину, никто уже в этом выводе не сомневался.
Костя же Селиверстов, добежав до цели, не дал фрицам опомниться: снял автоматной очередью двух часовых, забросал гранатами вход в укрепленный узел и бросился к амбразурам с торчавшими из них пулеметными стволами. В одну амбразуру гранату, в другую, потом еще по гранате в каждую, на всякий случай, для подстраховки, и — сигнал батальону: можно наступать.
Всполошенные немцы выскочили кое-как из укрытия и открыли по Косте огонь, но дело уже было сделано: пулеметы смолкли, батальон вновь пошел в наступление.
Костя был ранен, ранен серьезно, десять раз мог погибнуть, но не погиб, живет назло врагам и потихоньку начинает выздоравливать. Я только что его видела, разговаривала с ним — чудесный, замечательный парень. Его представили на Героя Советского Союза, и он в самом деле герой, делегации к нему чуть ли не из всех подразделений, корреспонденты, а он стесняется, краснеет, нервничает. Поначалу встретил меня в штыки.
«А ты какая делегация?» — спросил сердито.
«Я сестра милосердия, я сама по себе».
«Ну, если сама по себе — садись. Садись и рассказывай, что нового на белом свете, а меня не спрашивай. Все, что я знал, уже сто раз рассказывал. Язык не ворочается».
Пришлось мне свой язык пускать в ход. Я рассказала ему про наш уральский госпиталь, про тебя, про Валентину и про Бориса Крутоверова. Слушал он меня так, будто я ему сказку волшебную рассказывала. А под конец спросил про тебя: где ты и не разлюбил ли ты меня? Оба эти вопроса я обращаю к тебе.
Где ты?
Не разлюбил ли меня?
После беседы с Костей моя размолвка с Варей Тереховой показалась мне мелкой, ничтожной.
С легкой руки Кости Селиверстова наше наступление идет хорошо. Не так быстро, как мы ожидали, но идет, и, главное, идет безостановочно. Мы уже получили распоряжение перебазироваться на запад, поближе к передовой. Опытные люди полагают это хорошим знаком: когда выдвигают вперед медсанбат, есть уверенность в том, что отступать здесь не придется. Я думаю, что это правильно. На войне, конечно, может случиться всякое, и все же боевой дух у нас заметно переменился. Шутим и улыбаемся не только мы, здоровые, — раненые песни запели. Зашла к ним вчера, хотела газету армейскую почитать, в ней про Костю написано, а они «Катюшу» пели, да так хорошо, ладно. Я подпевала им, как могла, а сама думала о тебе. Тебя вспоминала и Бориса, ваши страдания от плохих известий с фронта.
После песни Костя Селиверстов усадил меня возле своей койки, долго расспрашивал об отце моем и о матери, поинтересовался тобой — красив ли ты или не очень, — а под конец признался, что, если бы у него была такая жена, как я, он от счастья носил бы ее на руках. Я сказала, что жена у него будет добрее, красивее и умнее меня — он такую заслужил, — а я предназначена другому фронтовику, и это предназначенье для меня свято, другого мне не нужно.
Он поцеловал мне руку и ответил смущенно, что лучше меня никого быть не может. К удивлению своему и к радости, я отнеслась к его словам на редкость спокойно. Этот душевный покой дал мне ты. Знал бы ты, какая это для меня защита. Броня, самая крепкая броня.
Мы перебрались на новое место. Здесь был довольно большой хутор, весь в садах и цветах, а сейчас, после немцев, остались три полуразрушенных дома, где нас и разместили.
Я впервые вступила на землю, побывавшую у немцев. Могу представить себе, как ей горько и тяжко. То ее любили, пестовали, берегли как зеницу ока, а то пошли кромсать безжалостно бомбами да снарядами. Кому не доведись… Мне от одной этой мысли стало не по себе.
Я попыталась вообразить этот хутор мирным, довоенным. Перед глазами встали цветущие яблони, вишенник, веселый чубатый парень со звонкой гармошкой, а вокруг парня нарядный девичий хоровод. С резного крылечка на хоровод засмотрелся усатый дед. Ватага молодых хлопцев приблизилась к девушкам, и гармонист рванул «казачка».
«Надо уезжать – но куда? Надо оставаться – но где найти место?» Мировые катаклизмы последних лет сформировали у многих из нас чувство реальной и трансцендентальной бездомности и заставили переосмыслить наше отношение к пространству и географии. Книга Станислава Снытко «История прозы в описаниях Земли» – художественное исследование новых временных и пространственных условий, хроника изоляции и одновременно попытка приоткрыть дверь в замкнутое сознание. Пристанищем одиночки, утратившего чувство дома, здесь становятся литература и история: он странствует через кроличьи норы в самой их ткани и примеряет на себя самый разный опыт.
Получив редкое и невостребованное образование, нейробиолог Кирилл Озеров приходит на спор работать в школу. Здесь он сталкивается с неуправляемыми подростками, буллингом и усталыми учителями, которых давит система. Озеров полон энергии и энтузиазма. В борьбе с царящим вокруг хаосом молодой специалист быстро приобретает союзников и наживает врагов. Каждая глава романа "Четыре месяца темноты" посвящена отдельному персонажу. Вы увидите события, произошедшие в Городе Дождей, глазами совершенно разных героев. Одарённый мальчик и загадочный сторож, живущий в подвале школы.
МГНОВЕННЫЙ БЕСТСЕЛЛЕР THE SATURDAY TIMES. ИДЕАЛЬНО ДЛЯ ПОКЛОННИКОВ ФРЕДРИКА БАКМАНА. Иногда, чтобы выбраться из дебрей, нужно в них зайти. Айзек стоит на мосту в одиночестве. Он сломлен, разбит и не знает, как ему жить дальше. От отчаяния он кричит куда-то вниз, в реку. А потом вдруг слышит ответ. Крик – возможно, даже более отчаянный, чем его собственный. Айзек следует за звуком в лес. И то, что он там находит, меняет все. Эта история может показаться вам знакомой. Потерянный человек и нежданный гость, который станет его другом, но не сможет остаться навсегда.
Таня живет в маленьком городе в Николаевской области. Дома неуютно, несмотря на любимых питомцев – тараканов, старые обиды и сумасшедшую кошку. В гостиной висят снимки папиной печени. На кухне плачет некрасивая женщина – ее мать. Таня – канатоходец, балансирует между оливье с вареной колбасой и готическими соборами викторианской Англии. Она снимает сериал о собственной жизни и тщательно подбирает декорации. На аниме-фестивале Таня знакомится с Морганом. Впервые жить ей становится интереснее, чем мечтать. Они оба пишут фанфики и однажды создают свою ролевую игру.
«Холмы, освещенные солнцем» — первая книга повестей и рассказов ленинградского прозаика Олега Базунова. Посвященная нашим современникам, книга эта затрагивает острые морально-нравственные проблемы.
Кэти Акер и Маккензи Уорк встретились в 1995 году во время тура Акер по Австралии. Между ними завязался мимолетный роман, а затем — двухнедельная возбужденная переписка. В их имейлах — отблески прозрений, слухов, секса и размышлений о культуре. Они пишут в исступлении, несколько раз в день. Их письма встречаются где-то на линии перемены даты, сами становясь объектом анализа. Итог этих писем — каталог того, как два неординарных писателя соблазняют друг друга сквозь 7500 миль авиапространства, втягивая в дело Альфреда Хичкока, плюшевых зверей, Жоржа Батая, Элвиса Пресли, феноменологию, марксизм, «Секретные материалы», психоанализ и «Книгу Перемен». Их переписка — это «Пир» Платона для XXI века, написанный для квир-персон, нердов и книжных гиков.