От прощания до встречи - [70]

Он верил. Может быть, никто так не верил ей, как он, капитан Крутоверов. Ему бы немного надежды к его вере, и все пошло бы как по маслу.

— Договорились? — Она протянула ему руку, а когда увидела, что он не торопится с ответом, взяла его за руку сама и пожала ее, чтоб скрепить уговор.

Борис молча улыбнулся.

— А вы как? — Она пододвинулась ко мне вместе с табуреткой. — Надеюсь, вы скажете мне, как узнать, кому что дано? — Спросила вроде бы в шутку, но за шуткой таилась прежняя растерянность. Умная, добрая, красивая, а сердечный свой узел развязать не может. Ольга на ее месте давно развязала бы, хоть и лет ей меньше.

— У бога надо спросить, Валентина Александровна, — ответил я, подстраиваясь к ее тону.

— И спросила бы, Федор Василич, только ведь не дано мне обращаться прямо к богу.

— Скромничаете, Валентина Александровна. Если не вам, то кому же тогда разговаривать с богом? Не солдатам же раненым?

— Им, им, — поспешно ответила она. — Ни у кого таких прав нет, как у раненых солдат. Они сейчас самые святые.

— А командиры?

— Командиры тоже, но поменьше, пожалуй.

— Поме-еньше? — удивился я. — Чем же тогда, позвольте спросить, это право завоевывается?

Шутки, похоже, кончились, я первый не выдержал.

— Кровью, наверное, — ответила она тихо, не очень уверенно. — Кровью, а еще муками солдатскими, невзгодами.

— Выходит, капитан Крутоверов и крови меньше потерял, и мук вынес меньше? Меньше любого солдата? — Я чувствовал, что собственные мои слова начинали будоражить меня, хотя Валентина Александровна — я мог поручиться за это — не хотела сказать ничего худого ни мне, ни капитану.

— Просто я подумала, что солдату и служить и воевать тяжелее, — сказала она.

— Тяжелее? — Я изумился еще больше. — Солдат воюет за себя, за себя и отвечает. Только за себя. А командир в ответе за всю операцию и за каждого бойца. Головой отвечает, совестью. Неужели, вы думаете, ему легче?

— Я имела в виду фронтовые тяготы. Солдат и окоп должен копать, и пушку вытаскивать из грязи, и сто других тяжелых дел у него на плечах. Командиру же не обязательно делать все самому. На то он и командир. Только об этом и речь.

— Кому в госпитале легче: врачу или нянечке? Нянечка отдежурила свою смену и горя ей мало. А вы, к примеру, круглые сутки о больных своих думаете и страдаете за них. Разве мы не видим?

Валентина Александровна не ответила. Она либо согласилась со мной, либо не сочла нужным спорить дальше. На лице ее держалась скорбная улыбка, неизвестно кому предназначенная. Тихая, от всего, казалось, отрешенная, улыбка эта даровалась не мне и, наверное, не капитану.

— Надо побывать там, — сказала она так же отрешенно, как и улыбалась, и кивнула на окно. И Борис и я хорошо знали, что означал этот кивок. Там — это на фронте. — Там только и почувствуешь, кому что дано, кому легко, а кому тяжко.

Взгляд ее был устремлен в окно, в дальнюю даль, а разговаривала она не с нами и даже не с собой, а с кем-то еще, от кого зависела — ни много ни мало — сама судьба. Так, во всяком случае, мне казалось.

— Я еще зайду к вам, — сказала она, спохватившись, и торопливо вышла из палаты.

Мы с капитаном переглянулись и надолго потеряли дар речи. Оба мы знали, что Валентина Александровна слов на ветер не бросала. Если она сказала, что надо там побывать, она постарается это сделать. Она просилась туда дважды, и ей дважды отказывали. Наученная опытом, она сейчас предпримет надежные, возможно, даже отчаянные шаги, и начальник госпиталя вряд ли устоит. А если Андриан Иннокентьевич по-прежнему будет противиться, она призовет на помощь нас, меня и капитана Крутоверова. Капитан начнет ее уговаривать, убеждать остаться, а она теперь будет неумолима. Это видно было и по улыбке ее, и по речи. Может быть, ей и в самом деле надо побывать там, увидеть все собственными глазами. Капитан этого не поймет, не захочет понять, и странного в этом ничего не будет.

А я? Пойму ли ее шаг я? В случае неудачи она попросит у меня совета. Что я скажу ей? Это был непростой вопрос, и я не мог ответить на него с ходу. Надобно было поразмыслить, поставив себя на ее место.

Это оказалось не так уж и сложно: мы были похожи друг на друга. Наше понимание вещей и событий, наше мироощущение почти не разнилось. И ее и меня звал туда долг.

Неотступные думы преследовали моего соседа. Вчера после операции его положили головой к окну, и он теперь не мог смотреть на верхушки сосен, приносившие ему равновесие и успокоение. Белый потолок палаты ничего, кроме тоски, нагнать не мог, и Борис поступил разумно, опустив веки. С закрытыми глазами легче было представить и Ветлугу, и Валентину Александровну, и поразмышлять о своей судьбе.

По хмурому, застывшему в напряжении лицу виделось: судьба его не радовала. Он еще хорохорился, а в душе понимал, что на фронт, в полк ему не вернуться. Борис начинал мириться с этим. Да и где он сейчас, его полк, существует ли после тех смертельных боев на равнине между Доном и Волгой? Капитан написал однополчанам с дюжину писем и ни на одно не получил ответа. Могло статься, и вправду уже не было полка. И с этим, видно, свыкаться надо, ничего не поделаешь.