От прощания до встречи - [69]

Боль и напряжение сменились на лице Бориса блаженной улыбкой. Он смачно, с невольно вырвавшимся стоном облегчения вздохнул и открыл глаза.

— Ух ты!

— Что случилось? — поинтересовался я.

Борис медленно, плавно, чтоб не стряхнуть улыбку, повернул ко мне голову, и я увидел его глаза, радостные и тревожные.

— Палец большой на ноге опять зачесался, — сказал он. — Спасу нет.

Капитан и раньше говорил о своем злополучном пальце. Палец остался вместе со стопой в зеленом овражке под кустом орешника где-то между Доном и Волгой, а зуд от него не проходил. Капитан, случалось, забывался и, когда подступал этот зуд, тянулся руками к стопе, которой уже не было, а опомнившись, отшатывался, как от заразы. В последнее время палец почти не тревожил его, а сейчас, после операции, засвербило, видно, с новой силой.

— У Георгия не был? — спросил Борис.

— Спит, — ответил я. — Слишком бледный.

— Бледный — не беда, — возразил он. — Георгий и до операции не был румяным.

— Пока, говорят, вроде бы нормально все.

— Кто говорит?

— Ольга, к примеру.

— Она должна знать.

— В середине дня хирург приедет. Все должно обойтись. Должно, если есть на земле хоть какой-нибудь бог.

— Должно, — подтвердил капитан. — Он хоть и юнец, а держался молодцом. Врачи и сестры о нем только и говорили.

— И как ты? Пережил? Ретивое не взыграло?

— А ты пережил бы на моем месте? — Он добродушно улыбнулся.

— Запросто, — ответил я лихо.

Улыбка его растаяла. След ее еще оставался, и минуту-другую лицо его было добрым, потом посуровело.

— Это ты серьезно?

— Вполне.

— Не знаю, право, — сказал он сердито, — что-то никак уразуметь не могу: завидовать мне твоей лихости или же… — В голосе его были горечь и мрачное недоумение, и я — не в силах больше изводить его — рассмеялся.

— Они потому и говорили про него, чтоб ты о своей ноге не думал!

— Ну-у, артист, будет тебе ужо на орехи. Дай мне только оклематься чуть-чуть. Возьму в руки костыль да костылем этим… — Он вдруг осекся. В ту же минуту отворилась дверь, и в палату вошла Валентина Александровна. То ли Борис шаги ее услыхал, то ли иным путем почувствовал ее приближение, но умолк он мгновением раньше, чем она открыла дверь.

— Как наши дела-а? — спросила она мягко, чуть нараспев.

О себе я мог сказать в тот же миг, но первому отвечать полагалось по всем статьям капитану. Она и смотрела на него, а он медлил. Валентина Александровна придвинула табуретку и подсела к его койке.

— Спасибо вам, — отозвался наконец Борис.

— За что?

— За все, — ответил он спокойно. — И за вчерашнее и за завтрашнее.

Его слова слегка смутили Валентину Александровну, она потупила взгляд, но не удивилась.

— Вчера утром я загадала: если операции пройдут хорошо, значит, я счастливая, — сказала она, беря капитана за руку и нащупывая пульс.

— Ну и как? — Борис не сводил с нее глаз.

Валентина Александровна считала пульс, и на вопрос его, казалось, не обратила никакого внимания. Но она все слышала и все видела.

— Нормально, — ответила она. — Семьдесят два удара в минуту. Спалось хорошо?

— Нормально, — не без умысла повторил он ее слова. — А вам?

— Зачем ты спрашиваешь? — не выдержал я. — Неужели не видишь?

— Не вижу, — озадаченно сказал капитан, повернув ко мне голову. — А ты что видишь?

Я видел темные полукружья под глазами. Как ни прятала она их, как ни припудривала, а заметны они были явственно. Стало быть, опять провела ночь без сна, думала, поди, да гадала до самого рассвета.

— Вижу, что и ей спалось плохо, — сказал я, — хоть и доктор и знает, наверное, тысячу средств от бессонницы.

— А что — заметно? — спросила она устало. — Я и вправду плохо спала. Совсем плохо. Вроде бы и позади осталась главная опасность, а все равно тревожно, все время как то не по себе.

— Вы думаете, самое плохое позади? — спросил Борис.

— Я сказала: вроде бы…

— Вы были у него? Сегодня были?

— И сегодня была, и ночью была…

— И как он? — Капитан приподнялся.

— Лежите, лежите! — Она силой склонила его к подушке. — Вам лежать надо и не двигаться. Это лучшее лекарство.

— Георгий как? — повторил он свой вопрос.

— Спит Георгий, — ответила она, — и хорошо делает. Некоторым командирам не мешало бы пример с него брать, хоть он и рядовой боец.

Капитан промолчал.

— Кому что дано, — сказал я в наступившей тишине. Мне стало жалко Бориса.

Валентина Александровна удивленно взглянула на меня и, не ответив, снова занялась Борисом. Прислонила ко лбу ладонь, подержала с минуту, пока не выявила температуру.

— Почему лекарство не пили?

— Спал все утро, — ответил он. — Выпью.

— Выпейте сейчас. — Она налила в стакан воды.

— Хорошо.

— Через сутки-другие глянем на вашу ногу. Все будет ладно, дело теперь только во времени. Будете хорошо лечиться — скоро танцевать начнете.

Капитан усмехнулся.

— Я серьезно говорю. И хирург вчера то же самое сказал. Он в своей практике всего повидал.

— Мне бы в полк свой попасть, — с досадой вымолвил капитан, — а танцульками пусть другие занимаются.

— Полк обещать не могу, — твердо сказала Валентина Александровна. — Вы свое дело сделали.

— Не сделал. — Борис старался говорить мягче, а голос выдавал его.

— Не истязайте себя. Это только вредит вам. Поверьте мне: если вы хотите скорее принести какую-либо пользу, надо взять себя в руки. Не раны свои травить, а настраивать себя на покой, на леченье. Почему вы не верите мне?