От прощания до встречи - [67]

— Не-ет. Вы мудрые вещи говорили.

Подошла Ольга и сказала, что должна доставить меня в палату. Кузьма Андреевич засуетился.

— И мне ведь идти надо. Что-то я разболтался не в меру. Мускулы-то на ногах да на руках нагонять надо — не на языке.

— Язык, Кузьма Андреич, тоже оружие боевое, — сказал я. — Иной раз похлестче пуль косит.

Мы пошли вместе: Пантюхов на улицу, мускулы нагонять, а Ольга и я — к нам в палату. У лестницы Кузьма Андреевич поинтересовался у Ольги:

— Женихи-то, поди, наступают?

— Пусть они лучше на немцев наступают, — ответила она.

— На немцев само собой. Тут и мы можем пригодиться.

Когда он повернул к выходной двери, Ольга спросила:

— Это и есть Пантюхов? Нескладный какой-то.

— Нескладные чаще всего добрыми бывают.

— Да, я это тоже замечала, — согласилась она и подтолкнула меня к палате. Пантюхов больше не занимал ее.

Бориса в палате не оказалось.

— Где он может быть? — встревоженно спросила Ольга. Я пожал плечами, хотя знал почти наверное, что кроме как во двор, к заветной скамейке под сросшимися елями идти ему некуда. Ольга подивилась, посокрушалась и пошла его искать.

— Сам придет, — сказал я вдогонку. — Зачем он тебе понадобился?

— А это уж мое дело, — ответила она от двери.

Оставшись один, я прилег на кровать и опустил веки. Одно за другим вставали передо мной виденья. Четкие, рельефные, как при солнечном свете. В голубом шелковом платье увиделась Ольга. Платье такое я высмотрел года два назад на оперной певице в концертном зале. Ольга шла по лесной поляне и собирала цветы. Веселый игрун ветерок шевелил ее волосы, платье и доносил до меня песню. Я не мог разобрать слов, догадался по отрывкам мелодии: это была песня о беспокойном девичьем сердце.

Лесная поляна вскоре уступила место довоенному, доблокадному Ленинграду. Зимний дворец, Адмиралтейство, Нева с кораблями, Петергоф. Праздничный Петергоф в день открытия белых ночей. Бьют во всю балтийскую мощь фонтаны — выше всех, конечно, знаменитый Самсон, — струятся по парку вереницы нарядных людей, к пристани швартуются один за другим катера с пассажирами. Подхожу к пристани и, не веря своим глазам, вижу Валентину Александровну. Идет она по трапу, смеется, машет кому-то рукой. Сходит на берег, мне бы подойти к ней, пригласить в парк, а сделать этого не могу: мы, оказывается, еще не знакомы с ней. Никак не могу сообразить: снится мне это или… Валентина Александровна проходит мимо, я остолбенело смотрю на нее и до самого Самсона провожаю взглядом. Она останавливается перед широкой дворцовой лестницей, и в этот миг из окон дворца блещет ослепительная вспышка. Одна, вторая, третья… В парке замешательство, тревога. Вспышки повторились, и люди бросились в разные стороны. Я вижу все, но ничего не слышу. Догадываюсь: из дворца стреляют немцы. Что же я стою? Я же знаю, что во дворце засели немцы, они даже вкатили туда несколько пушек. Это весь Ленинград знает. Немедленно остановить моряков, пробраться через парк к левому флигелю и выбить, вышвырнуть немцев из дворца. Во что бы то ни стало выбить. И не пушками, не гранатами — можно разрушить дворец. Врукопашную, кулаками, зубами…

Но что я вижу? Невысокая девушка в голубом платье взбежала на лестницу, взмахнула косынкой, как знаменем, и рванулись за ней все: моряки, солдаты, женщины. Мелькнул в лихой бескозырке Борис Крутоверов, загородив от пуль девушку. Бог ты мой, да это же Ольга! Ну конечно, она! Как она там оказалась?

Вспышки в окнах прекратились, а под ухом у меня что-то хлопнуло, застучало. Я открыл глаза и увидел Бориса. Он сидел на кровати и приставлял к стенке костыли. Все было обыкновенно, привычно, и что-то все-таки во мне переменилось.

— Глаза сомкнул на минуту, не больше, а сон увидел грандиозный. — Я смотрел на Бориса с нежностью. — Аж в Петергофе побывал, видел, как фашисты из дворца прямой наводкой из орудий шпарили. Знают, гады, что дворец дорог нам и стрелять по нему из пушек вряд ли решимся мы без крайней надобности.

— Да-a, фашисты они и есть фашисты, — сказал капитан. — От них чего только не жди. Сейчас они наступают, победы у нас одну за другой вырывают из-под носа, а что будет, когда назад откатываться начнут? Когда на смену пьяной радости придет отчаянье? Вот когда люди наши горя хватят.

В палату вбежала запыхавшаяся Ольга:

— Я гоняюсь за вами по всей округе, а вы, оказывается, дома. Ложитесь-ка, Борис Трофимыч. — Она подошла к его кровати. — Ложитесь, ложитесь.

Он послушно, как маленький мальчик, закинул на кровать ноги, склонил голову к подушке.

— Жора Наседкин уже в операционной, — выпалила Ольга. — Александр Павлович веселый, бодрый, шутки отпускал направо и налево. Согласился и вам сделать операцию, Борис Трофимыч. Поначалу возражал, говорил, что это по плечу любому фельдшеру, а потом уступил, хотя в городе его ждут неотложные дела. Уговорили его. — Последние слова сказаны были тихо, таинственно, с особым смыслом, и сразу становилось ясно, кто уговорил и чем эти уговоры вызваны.

Радость свою Борис не прятал, но и напоказ выставлять не хотел. Он блаженно смотрел на Ольгу, молчал и ждал, что она скажет еще.