От прощания до встречи - [66]

Птицы под окном распевали на все голоса утренние песни, и я ответил Жоре рассказом о скворцах. Слушал он участливо, в иные минуты даже жадно.

— А ты знаешь, какая роль отводится скворцам-бобылям? — спросил я в конце рассказа.

— Не знаю, — ответил он, насторожившись.

— Воспитывать чужих скворчат. Обучать пению и всем премудростям жизни. Как в детском саду или в школе.

— Интересно. Я этого не знал. — На лице Жоры отчетливо виделось сожаление. — А что говорят об операции? — спросил он неожиданно.

— Говорят, пройдет нормально, — ответил я. — И Валентина Александровна говорит, и Андриан Иннокентьевич, начальник госпиталя. Сам сказал мне. Только что. Он пошел операционную проверить.

— А вы как думаете, товарищ лейтенант? — Сам он, похоже, не поверил еще в благополучный исход.

— Я думаю, что все будет хорошо. Хирург опытный, аккуратный. Организм у тебя юный, здоровый…

Я хотел сказать, что он и сам может помочь хирургу, что мужчина и на столе операционном должен оставаться мужчиной, а вместо этого поведал ему о Борисе Крутоверове, о том, как настойчиво и упорно пилил капитан собственную ногу. Я не назвал имени Бориса, но Жора догадался, о ком шла речь.

— А она знает об этом? — спросил он.

— Знает. — Говорить ему неправду я не решился.

— Молодец, ничего не скажешь. — Он вздохнул. — Это надо же… Храбрости и терпенья ему, видно, не занимать.

— Не занимать, это верно. Но и ты ведь не из робкого десятка. А потом… кому что… Кому сокол, а кому соловей.

Лицо его тронула спокойная, не юношеская улыбка.

— Спасибо, товарищ лейтенант. Может быть, скворцов послушаем?

— Ты слушай, а мне идти надо. — Я тоже улыбнулся. — До вечера.

Удерживать меня он не стал.

В коридоре было тихо. Я подошел к окну и, зажмурив глаза, подставил лицо солнышку. Виделась мне теперь густая, тягучая ярко-оранжевая масса, заполнившая все пространство. Такой в школьные годы представлялась мне загадочная магма. Едва я об этом подумал, как магма моя стала остывать и покрываться пеплом. Нехотя приподняв веки, я не увидел солнышка; скрыло его плотное синее облако, похожее на Каспийское море из школьного учебника. Даже залив Кара-Богаз обозначен был точно. Я грустно усмехнулся: хоть на небе море увидеть. Не повезло мне: море на глазах рушилось. Сначала отпочковался и поплыл в сторону Кара-Богаз. Минуту-другую он гордо двигался самостоятельным озером, потом вытянулся в ручеек и вскоре исчез совсем. Наступил черед и северной глыбы Каспия. Отделившись от южной половины, она сгрудилась беспорядочно у самого устья Волги, как бы ища выход своей силе, а рукава реки сами несли ей навстречу раздольную силу. В какой-то миг силы эти встретились, сшиблись, и море, поборов речной поток, ринулось в проторенное русло Волги. Я вздрогнул, хоть это и было минутное воображение.

Облако развеялось, исчезло, только теплое солнышко плавало теперь в голубом высоком небе, а я с необъяснимой тревогой смотрел и смотрел туда, где так неожиданно и так странно пропало мое море.

Из неподвижного состояния вывел меня Пантюхов. Он подошел почти неслышно и кашлянул. Я оглянулся.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — Он весь подобрался, худоба его стала еще заметнее. Высокий, неуклюжий, он невольно вызывал улыбку.

— Здравствуйте, Кузьма Андреич. Как живы-здоровы?

— Так ведь на поправку пошел, товарищ лейтенант. Большое-пребольшое спасибо вам.

— А я-то при чем, Кузьма Андреич?

— Как это при чем? При самом главном. Веру мне вернули, товарищ лейтенант. Как говорят, не по дням, а по часам болячки мои заживают, а без веры да без надежды разве вышло бы что-нибудь? Гиблое дело, это я точно вам говорю. А вы-то как, товарищ лейтенант? Похрамываете?

— Похрамываю, Кузьма Андреич. — Он развеселил меня. — Только и я ведь не лыком шит — лучше становится.

— Так и быть должно, товарищ лейтенант. Вы молодой, у вас должно заживляться скорым ходом.

Говорил он серьезно, обстоятельно, а в белесых глазах пряталась добрая хитринка. Чтобы выманить ее наружу, я улыбнулся, слегка прищурившись, и Кузьма Андреевич не выдержал.

— Скажите, товарищ лейтенант, ежели это не секрет: командовать вам было трудно?

Улыбку у меня как рукой сняло. Я был изумлен его проницательностью. Откуда она? Он же ничего обо мне не знает.

— Как вы это увидели? — спросил я. Он смотрел вниз, топтался на месте, как провинившийся школьник, и молчал. — Я действительно испытывал трудности, а когда подчиненные были старше меня годами, мучился.

— Это все оттого, что вы о других печетесь, а не о себе. Такие люди к командованию не приспособлены. — Он поднял голову и остановил на мне серьезный пристальный взгляд. — Цену вы себе не знаете, товарищ лейтенант. Плохо, когда цена завышена, но и занижать ее боже упаси. Привыкнуть можно и смириться. А когда человек смирился с низкой ценой, ждать от него нечего.

Кузьма Андреевич говорил о категориях, которые никогда не приходили мне в голову. Я был смущен, озадачен.

— Это вас торговля научила? — спросил я.

— Жизнь меня научила, товарищ лейтенант. Собственная жизнь. Разве не догадываетесь? И торговля помогла.

— Не обижайтесь, Кузьма Андреич.

— Какая может быть обида? Что-о вы! — Он развел руками и мягко, по-отечески улыбнулся. — Я думал, не обидитесь ли вы на меня?