От прощания до встречи - [72]

— В палате? — Я пожал плечами, делая вид, что удивлен ее вопросом. — Кроме того что один из нас в ближайшие дни намерен распрощаться с госпиталем, ничего. Но с госпиталем всегда кто-то прощается.

Не дослушав меня, Борис гневно повернул голову к стенке.

— По-нят-но, — сказала она дрогнувшим голосом. — Что ж, не будем тогда терять времени и двинемся на массаж?

— Пожалуй, — ответил я и начал собираться.

Ольга повернулась и вышла. Через минуту следом за ней двинулся и я.

Массаж и гимнастику Ольга растянула часа на полтора и все это время молчала. Я тоже не мог найти подходящих слов. Под конец она все же не выдержала и спросила насмешливо:

— Стало быть, бежать решил?

— Бежать? — Я удивленно вскинул брови, но это не произвело на Ольгу ни малейшего впечатления. Она как стояла с холодной усмешкой, так и осталась стоять не шелохнувшись. — Бегут, случается, с поля боя, с фронта, а на фронт…

— Дело не в словах. — Она поморщилась, и усмешка исчезла с ее лица. Передо мной была прежняя Ольга. И глаза ее светились по-прежнему. — Раньше срока все равно не сбежишь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Теперь, когда моя госпитальная жизнь подходила к концу и исчислялась не неделями и не месяцами, как раньше, а днями, мне час от часу становилось тягостнее. Мысленно я уже прощался со своей скрипучей койкой, с тусклой лампочкой под самым потолком, с окном на просторную лесную поляну, за которой виднелся поселок. Вопреки моим ожиданиям прощанье оказалось грустным. Стоило только подумать, что я не увижу больше древнего уральского леса, не посижу на скамейке под двумя сросшимися елями, как начинало непривычно больно щемить сердце. А прощаться предстояло еще с Борисом, с Ольгой, с Валентиной Александровной. У меня не хватало храбрости даже подумать об этом. Я не раз мысленно побывал в Москве, в главном морском штабе, резонно, как мне казалось, убеждал своих начальников вернуть меня на боевой корабль, голова моя до отказа была заполнена будущим, а с госпиталем и в мыслях не мог распрощаться. До сих пор мне представлялось, что госпиталь для раненого — это все равно как вокзал для транзитного пассажира, а он оказался домом, родным домом. Крепко держала меня на привязи веревочка, свитая из моей сердечной благодарности и из сердечных же обязанностей. Поначалу я недоумевал, а потом пришел к мнению, что иначе, наверное, и быть не могло. Привезли меня сюда с костылями, я едва передвигал ноги, а сейчас хожу один, с легкой палочкой, через два-три дня расстанусь и с ней. Хромота моя, говорят, и сейчас почти незаметна, а скоро ее не будет совсем. Был инвалидом, беспомощным и жалким, стал нормальным человеком. Разве можно это забыть? Я чувствовал себя в неоплатном долгу. Хотелось сделать что-то хорошее и для Ольги, и для Валентины Александровны, и для Андриана Иннокентьевича. Мне казалось, что если бы я сделал это, то и расставанье было бы легче.

У волейбольной площадки я встретил Пантюхова, веселого, посвежевшего.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — выпалил он бодро, на одном дыхании. — Раздумываю вот, не поиграть ли с молодежью в мячик.

Он, пожалуй, мог сейчас и в мячик поиграть. Не так уж много времени прошло с той поры, когда жизнь виделась ему беспросветной, а теперь Кузьма Андреевич на человека походил. Надень на него форму, да подгони ее малость, да дело боевое дай по душе — по уменью, какую еще пользу принесет он, какой еще воин-интендант откроется — ни снайперу, ни разведчику не уступит.

— На вашем месте, Кузьма Андреич, я, пожалуй, не утерпел бы, — сказал я, принимая его тон.

— Тряхнуть?

— Тряхните.

— А смеяться не будут? — Лицо его сразу же стало серьезным, озабоченным.

Ребята на площадке были разные, поручиться за них я не мог, а рисковать не хотел.

— А мы возьмем да сами посмеемся над ними, — сказал я. — Посмотрите, как они мажут. Мази-илы!

Игроки оглянулись на меня: одни с улыбкой, другие с осуждением.

— У вас получается, — сказал Кузьма Андреевич. — А я не смогу.

— Что получается? — Я не понял Пантюхова.

— Насмешка, — ответил он. — Над собой я еще могу подшутить, а над другими — боже упаси. Вдруг обидишь?

Слова его удивили меня и позабавили. Не сейчас бы, когда кровь праведная льется по всей земле, говорить об этом. Гибнут в страданиях миллионы людей, рушатся города, оскверняются святыни, а он заводит речь о копеечных обидах… Но он, видно, такой уж, и переделывать его, пожалуй, поздно.

— До войны, товарищ лейтенант, не грех было и пошутить, посмеяться друг над другом. Жизнь была как жизнь, без обмана, без хитростей. А теперь надо осторожнее, беречь надо друг друга. Каждую душу беречь. Война будет дли-ин-ная.

Я понимал его. Не все его воззрения разделял, но понимал.

По скромности Кузьма Андреевич не напоминал мне больше о своей просьбе, полагая, очевидно, что если я человек серьезный и ответственный, то и так, без понуканья и без подталкивания, должен помочь ему найти свое место в боевом строю. Благо в выигрыше будут и он, Пантюхов, и дело, которому начнет служить с полной отдачей. Завтра он покидает госпиталь, сейчас ему, наверное, документы готовят, а он стоит и помалкивает. Думает, может быть, что в порядке все будет, коль лейтенант обещал. Хорошо, конечно, если он не потерял веру в командирское слово; в суматохе боев, в суете отступлений, беспорядочных и не всегда оправданных, мог и потерять ее, эту веру. Я подумал, что обещание мое должно быть выполнено при любых обстоятельствах.