От прощания до встречи - [73]

С Валентиной Александровной я говорил, с начальником госпиталя тоже, оба они уверили меня, что в предписании непременно отметят и склонности Пантюхова, и жизненный его опыт. Уверить-то уверили, но могли и запамятовать. Надо обязательно пойти справиться. И не вечером, не завтра, а сейчас же, немедленно.

— Вам предписание еще не вручили? — спросил я Кузьму Андреевича.

— Никак нет, товарищ лейтенант, не вручили. Завтра, должно быть, выдадут, перед отъездом.

Не теряя времени, я направился в госпитальную контору. Мне повезло: у начальника госпиталя я застал Валентину Александровну.

— На ловцов и зверь бежит, — сказал, улыбнувшись, Андриан Иннокентьевич. — Присаживайтесь, лейтенант, да помогите-ка нам изложить потенциальные возможности красноармейца Пантюхова. То, за что вы так горячо ратовали. Мы уже битый час мудрим с Валентиной Александровной, а толку что-то не ахти как много. Попробуйте вы.

Кузьму Андреевича Пантюхова я, наверное, понимал лучше, чем они, и мне удалось довольно быстро сочинить ему живую характеристику и дать дельные советы его будущему командиру. Писал я старательно, от чистого сердца, и когда прочитал, даже сам остался доволен. На человека нормального, непредубежденного сочинение мое должно было подействовать хорошо, правильно.

— Вы уж не сетуйте на нас, — сказала с виноватой улыбкой Валентина Александровна. — У нас то жалостливо получалось, то казенно, а вы в самый раз угадали. Спасибо вам большое. Мне осталось только переписать да печать поставить.

— Отправка завтра? — спросил я.

— Завтра утром, — ответила Валентина Александровна. — Целый ворох бумаг надо еще приготовить.

Встал следом за ней и я. Минута показалась мне подходящей, чтоб напомнить им о себе.

— Завтра, наверное, уже не успеть, — сказал я, — а на следующей неделе и меня, пожалуйста, на выписку. Если можно, в первую же отправку.

Смерив меня веселым взглядом, Валентина Александровна повернула голову к начальнику.

— До чего ж резвые лейтенанты пошли. Словно и бегать уже научились, и ран будто никаких не было. — Она пытливо, в упор смотрела на Андриана Иннокентьевича, а он не поднимал глаз от стола. — Здоровым не угнаться, — добавила она мягко, пожалуй даже робко, но в голосе ее я почувствовал усмешку и скрытый вызов.

На столе у начальника лежали две горки бумаг, он поменял их местами, улыбнулся.

— Будем думать, Валентина Александровна, — сказал он, взглянув на часы. — Вдруг да угонимся? — Улыбка его стала шире, лицо мягче, моложе. — А пока суд да дело, давайте-ка к Наседкину заглянем?

— Может быть, не надо, Андриан Иннокентьевич? — возразила она. — Я сегодня заходила к нему трижды, и это вызвало у него подозрение. Он посчитал, что плохи его дела, коль я так часто его навещаю. Может быть, завтра?

— Хорошо, давайте завтра, только пораньше, до отправки. Я хочу наших проводить, а со станции заехать к военкому.

Валентина Александровна обрадовалась, потом вдруг спохватилась и, перед тем как покинуть кабинет, шутливо Андриана Иннокентьевича перекрестила.

Мы вышли вместе. По ее повелению мне пришлось пройти туда и обратно по всему коридору, потом вновь туда и обратно — на этот раз быстрым шагом. Настроение у нее было хорошее, она весело присматривалась к моей походке и приговаривала со смехом, что это испытание назначено мне в благодарность за мою же помощь.

Экзамен на ходьбу я вроде бы выдержал, хотя от оценки она воздержалась. Я был доволен и этим. На моем месте отсутствие оценки, наверное, любой принял бы за высокую оценку. На радостях я спросил, не нужен ли ей подмастерье, чтоб она могла побыстрее управиться с беспокоившими ее бумагами, и добавил, что если она согласится принять мою помощь, я готов подвергнуться новым испытаниям. Она рассмеялась и охотно взяла меня в помощники.

Работы у нее и впрямь скопилось много. Надо было на каждого отъезжающего бойца сделать выписку из истории болезни. Валентина Александровна диктовала, а я писал. Дело у нас пошло довольно быстро. Время от времени мы поглядывали друг на друга и улыбались.

В одну из таких минут я спросил, всерьез ли она собирается поближе к фронту и есть ли на этот раз надежда. Спросил не очень любезно, но сделал это сознательно: чтобы она разговорилась, надо было ее подзадорить.

Она, конечно, и виду не подала, что разгадала мою уловку. Спокойно, с улыбкой ответила: просится она не поближе к фронту, а на фронт, не в госпиталь прифронтовой, а в медсанбат, чтоб увидеть все собственными глазами. Увидеть, услышать, пороху понюхать. Это необходимо ей для жизни. И сейчас и после войны. Те, кто побывали там, могут жить с чистой совестью. Она хочет быть с ними равной.

На ее месте я рассуждал бы так же. Ничто, наверное, не возвышает так человека и в собственных глазах, и в глазах друзей, как причастность к главному делу времени.

Я слушал ее и согласно кивал, хотя в душе порывался не раз крикнуть: «Милая Валентина Александровна! Война — это мужское дело. В медсанбате тоже должны служить мужчины. Вы и так делаете большое дело, и место ваше здесь! Здесь!»

Я не крикнул. Слова мои могли оказать действие на Ольгу, на Андриана Иннокентьевича, но не на нее. Она была как я: долго думала, терзалась сомненьями, а когда решалась, переубеждать ее не было смысла.