От прощания до встречи - [50]

— Пантюхов, надо думать, выпрямится и долг свой исполнит, — сказал я. — Нам останется честно сдержать обещание.

— Конечно, конечно, — торопливо согласилась Валентина Александровна. — Все напишем как лучше, как следует быть. Тут и сомневаться нечего.

По тому, как поспешно и даже слегка растерянно ответила мне Валентина Александровна, я еще раз убедился, что говорили они меж собой не о Пантюхове, не обо мне, а о чем-то более важном для них.

Лучше всего было бы оставить их — пусть разбираются сами, — но сделать это следовало раньше, а я не догадался. Оставалось ждать подходящей минуты.

— Теперь надо браться за Георгия, — сказал капитан.

Лежа в палате, он не ведал, а я в подробностях знал подоплеку несчастной судьбы Жоры Наседкина. Этого юного синеглазого парня следовало бы положить в хороший госпиталь к хорошему хирургу. Будь время хоть чуть-чуть поспокойнее, так, наверное, и сделали бы. Но под шквальным огнем вражеской артиллерии, когда раненых был не один десяток, никому и в голову не приходило думать о городском госпитале и об опытном хирурге. Все усилия командира роты тратились на то, чтоб удержать позицию, а санитары едва успевали оттаскивать раненых в безопасное место. Жоре Наседкину прикрыли распоротый бок марлей и ватой, кое-как забинтовали и волоком потащили к лесу, где должен был располагаться пункт медицинской помощи. В лесу от медпункта остались свежие кровяные бинты да колышки, которыми крепились палатки. С досады и с отчаяния выбившийся из сил санитар, такой же юный, как Жора, залился слезами. И немудрено: что было делать, куда двигаться? Края хоть и свои, русские, но совсем незнакомые. Да и лес дремучий пугал своей жутковатой невоенной тишиной.

Жора посоветовал санитару вернуться в роту. Тот поначалу не понял, а когда уразумел суть его слов, пришел в негодование. Разве мог он бросить товарища? Раненного, в дремучем лесу — на верную гибель? Да он потом всю жизнь страдал бы от угрызений совести, лучше уж смерть принять. Вместе ли, порознь ли — лишь бы по-людски. Слезы у него высохли, страх прошел, и он поволок Жору в глубь леса на восток. Сколько они блуждали, Жора сказать не мог — он был в какой-то дремоте, а временами терял сознание, — только санитар, золотой парень по имени Федосей, не отлучался от него ни на минуту.

Неизвестно еще, удалось ли бы им дотянуть до большака, если бы не ребята из своей роты. Тут, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Роте пришлось оставить позицию, и командир, отступая, думал в первую голову о том, как уберечь личный состав. Шли рассредоточенно, в каждой цепочке было выставлено боевое охранение, подбирались раненые. На глаза ребятам попались и Жора Наседкин с Федосеем, приютившиеся, чтоб перевести дух, в кустарнике недалеко от тропинки. Федосей разыскал остатки своего отделения, примкнул к нему, а Жору уложили на носилки и тащили по очереди до самого большака.

На попутной машине вместе с другими ранеными его отправили в тыл. Один перевалочный пункт сменялся другим, кого-то оставляли, кого-то подсаживали, а Жору везли и везли, дальше и дальше. Как понял он из торопливых и скупых реплик врачей, оставлять они предпочитали либо тяжело раненных, кому требовалась немедленная операция, либо тех, у кого были легкие ранения, чтоб быстро их подлечить и снова вернуть в строй. Ни к тем, ни к другим Жора, по мнению медиков, не принадлежал, и завезли его в наш госпиталь, в глубинку; дальше поезда не шли.

На самом же деле раны оказались и серьезные и — что еще хуже — запущенные. Валентина Александровна сделала все, чтоб приостановить воспалительный процесс, и это ей удалось. Предстояло самое главное — операция. Из-за нее-то и разгорелся сыр-бор. Начальник хотел отправить Жору в соседний госпиталь, как только увидел его распоротый, гноившийся бок. И были на то вроде бы веские причины. Под наш госпиталь в спешном порядке приспособили новую, едва достроенную больницу, где еще не было почти никакого медицинского оборудования. Третий месяц обещают установить рентгеновский аппарат и никак не установят, а без этого зоркого ока в замешательство пришел бы и опытный хирург. На весы ставилась не гиря чугунная, а человеческая жизнь.

Валентина Александровна не была даже хирургом. Обыкновенный молодой терапевт с добрым ласковым сердцем. Правда, десять месяцев лечения раненых, с утра до ночи, без единого выходного дня, дали ей богатую практику — в мирное время она не обрела бы такого опыта за долгие годы, — и все же она чувствовала, что эта операция ей не по плечу. Она извлекала пули и осколки из рук и ног, научилась добротно заживлять раны, знала, как врачевать контузии, но ей еще не приходилось вторгаться ни в грудную клетку, ни в полость брюшины.

Везти Жору по ухабистой тряской дороге за полтора десятка верст Валентина Александровна не хотела — это могло плохо кончиться, — а поручиться за операцию не имела права, и тревога начальника была ей понятна. Ни один госпиталь не хотел, чтоб в его стенах случилось самое худшее — смерть человека. Что там ни говори о войне, о трагической необходимости жертв, смерть — это всегда несчастье, тягостное, непоправимое. Не зря за нее взыскивают и с командиров, посылающих батальоны солдат в сражения, и с медиков, призванных возвращать раненых бойцов в строй. Не зря смертный исход в тыловом госпитале почитается происшествием чрезвычайным.