От прощания до встречи - [49]

Пантюхов говорил дело. Служи он в любом полку по интендантской части, все у него было бы нормально, даже, наверное, хорошо было бы. И благодарности мог заслужить, и медали. А главное — был бы человек на месте, пользу приносил бы немалую. Тем паче на Ленинградском фронте, где интендантская жилка ценилась особенно высоко. Отчего же он, глупый человек, молчал до сих пор? Любой командир полка посчитал бы его находкой.

— Не Ивану Никанорычу, так другому был бы дельным помощником. Снабженцы есть в каждой части. Без них и на войне нельзя. Верно ведь, товарищ лейтенант?

— Конечно, верно! — воскликнул я. — Вы просто вредитель, Кузьма Андреич. Вместо того чтобы заниматься своим делом и ковать всеми доступными силами победу над врагом, вы понапрасну тратили боеприпасы, портили жизнь и себе и взводу. Как вы могли?

— Виноват, товарищ лейтенант! — Он встал, вытянулся в струнку и попытался даже прищелкнуть голыми пятками. В глазах, на худющем лице, во всей его нескладной фигуре играла радость. — Может быть, еще не поздно, товарищ лейтенант?

— Вылечиться надо сперва, поправиться! — Я шагнул в сторону, оглядел совсем невоенную его стать и невольно улыбнулся.

— Это мы мигом, товарищ лейтенант. — Он тоже расплылся в улыбке. — Только бы все так вышло, как вы говорите. Две недели — и порядок. Как по маслу пойдет, я себя знаю.

— Вот и добро, — сказал я, радуясь не меньше Пантюхова. — А я попрошу Валентину Александровну и начальника госпиталя обязательно все указать в предписании.

— Век буду вам благодарен, товарищ лейтенант. Молодой вы еще совсем, а человека видите справедливо, государственно.

От его похвалы я пришел в замешательство. Не найдя подходящего ответа, пожелал ему спокойной ночи и вышел из палаты.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Долгие месяцы народного горя приучили нас ценить даже небольшую радость. Сказал человек доброе слово, и на душе у тебя потеплело, а если он еще и улыбнулся, горе обволакивалось незримой, но явственно ощутимой мягкой пеленой и казалось временным, преходящим.

У нас с капитаном была большая радость. Пантюхов начал поправляться, его победа над самим собой, мучительная и счастливая, переменила в нашей палате воздух, и у нас — мы чувствовали это оба — открылось второе дыхание. Молчун капитан, целыми днями недвижно лежавший на койке, охотно вышагивал по палате, стуча костылями, или же вытаскивал меня на улицу и говорил, говорил без умолку.

— Ты только подумай, через какой обрыв он перешагнул. Не решись он еще недельку-другую, могла завариться серьезная кутерьма. На войне — страшные месяцы, а тут притворство, симуляция… Верный трибунал. И ты, надо сказать, молодец. Тихохонько, незаметно взял да и подтолкнул его. Без тебя он бы не решился. Ты про меня говорил, что я — комиссар, а на поверку оказалось, комиссар-то ты. С виду посмотришь и не подумаешь. Молодой, форсистый.

Мы сидели на скамейке под двумя могучими сросшимися елями, капитан хотел сказать что-то еще, я собирался похлестче ответить ему на его хвалебные слова — другого пути у меня не было, — но ни ему, ни мне ничего сказать не довелось — к нам неслышно подошла Валентина Александровна.

— Вот они где, голубчики, а я ищу их по всему госпиталю.

— Вы не рады нашим прогулкам? Хотите, чтоб мы торчали в палате? — спросил я шутливо.

— Еще как рада. — Она весело оглядела нас обоих. — И за вас рада, и за Пантюхова. Он преображается на глазах. Не знаю уж как и благодарить вас, Федор Васильич.

И она с похвалой. Как сговорились. Ответить, что ли, им обоим, чтоб неповадно было в другой раз? Я, конечно, рад был радешенек, что с Пантюховым все пошло хорошо, но похвала, из чьих бы уст ни исходила, совсем мне ненадобна и может отравить всю радость. Неизвестно еще, кто из нас получил больше: Пантюхов или я. У меня, я это чувствовал, произошел перелом. В душе. Добрая Валентина Александровна, может быть, для меня и придумала это препятствие.

Мы все трое молчали. Досада моя потихоньку улеглась, и я подумал, что для новой радости, способной подстегнуть лечение и укоротить больничную грусть-тоску, мне теперь нужно будет новое препятствие. Большого ума был человек, высекший те мудрые слова на тибетском камне. С дальним заглядом вперед — на десятилетия, а то и на века.

Напрасно я полагал, что мои собеседники, Валентина Александровна и капитан, молчали, меж ними шел напряженный разговор, хотя и безмолвный. Они, как мне показалось, тоже говорили о препятствиях. Это и понятно: чего другого, а препятствий, больших и малых, им было не занимать. Их чувство, едва возникнув, оказалось на виду. Ему бы хоть чуть-чуть согреться под крылышками добра и ласки, опериться и окрепнуть, и тогда, наверное, не страшны были бы ни ледяной ветер зависти, ни коварные волны людской молвы. А пока…

Можно попытаться оградить их от злословия, уберечь от кривотолков. Но как они еще поведут себя сами? Что ни говори, а живые люди. Они и сами могут нагромоздить себе неодолимые барьеры. Один такой барьер вышиной с Тибетские горы мне уже виделся. Может быть, они пока не догадывались о нем, но он уже стоял меж ними и, я чувствовал, разделял их.