От прощания до встречи - [47]

После этих слов в душе его случился переворот. Жизнь казалась ему теперь не злой старой ведьмой, расставлявшей на каждом шагу коварные капканы, а молодой невестой, сулившей одни радости. Так оно потом и было. Никакой работы он не гнушался, делал все споро, с улыбкой. Ему было радостно и за прилавком стоять, и ящики с товаром подтаскивать, и ездить за этим товаром на базу. Завмаг тетя Нюша не могла нарадоваться на него. Поверив в его доброту и честность, она начала мало-помалу раскрывать ему немудрящие тайны торгового дела. Перво-наперво, говорила она, надо хорошо знать, в чем люди нуждаются, что они хотели бы купить в мае, а что в декабре. Надо только слушать хорошенько и запоминать. Главная забота — добывать нужный товар. Жизнь год от года выравнивалась, входила в новую колею, и самые обыкновенные граждане требовали для себя и платье понаряднее, и туфли покрасивее. А где их было взять, эти платья и туфли, когда все капиталы шли на станки да на машины? Крутились пуще белки в колесе.

Юный Пантюхов и без тети Нюши смекнул, что царем и богом для них была торговая база. Спорить и ссориться можно было с черноглазой девушкой Юлей, хотя дороже ее не было никого на свете, с друзьями-ребятами, даже иной раз с тетей Нюшей, но не с работниками базы. На базе в ход шли только улыбки, добрые слова и обещания не остаться в долгу. Против улыбок и хороших слов тетя Нюша не возражала, а по поводу обещаний прочла ему целую лекцию. В торговле, как в любом деле, не обойтись без взаимной выручки, без поддержки. Но выручка выручке рознь. Она может быть праведной и неправедной. О неправедной тетя Нюша не хотела даже слышать. Но и на праведную ее помощь, на самую что ни на есть законную, мог надеяться не каждый. Если она хоть раз уличила кого-либо в грехе, поддержки такому человеку от нее не будет. Она не станет трезвонить об этом и виновнику может ничего не сказать, но симпатии ее и доброго расположения он лишится навсегда.

Почти три года тетя Нюша готовила себе смену. Вернувшись однажды из райкома, она собрала своих подчиненных и молвила с грустинкой в голосе:

«Ну, дети мои, передаю вас в руки Кузьмы Андреича Пантюхова. Давно сватали меня на базу, не спешила я, а нынче дала согласие. Сказать по чести, Кузьма Андреич поднаторел в нашем деле изрядно, пора ему коренным становиться в упряжку. А будет надобность, и помочь завсегда готова. Ну, а если еще одно дело свершим, я уж совсем бы рада была и спокойна! — Она не по возрасту молодо оглядела всех, дольше, чем на других, задержала лукавый взгляд на черноглазой девушке Юле и на Пантюхове и добавила твердо: — Женить нам надо Кузьму Андреича!»

И женили. Через месяц сыграли свадьбу, веселую, шумную, двое суток пел и плясал без умолку весь городок, и стал Кузьма Андреевич Пантюхов почтенным мужем и столь же почтенным завмагом. Народили они с Юлей трех дочерей, жили не богато, но дружно, в любви и согласии. Он уже и вспоминать перестал свои юношеские неудачи, пришла пора жить да радоваться, и вдруг — война. Может быть, конечно, и не вдруг, но жизнь, вся жизнь, сразу же перевернулась вверх дном.

Пантюхова призвали на третий день и без обучения, без подготовки определили в маршевую роту. Тут-то и начались его страдания. Оказалось, что он совсем не приспособлен к стрельбе. Не то чтоб не умел — это бы еще полбеды, со временем можно было и научиться, — но не мог. И целился вроде бы нормально, как все — ловил немца на мушку, выравнивал ее по прорези прицела, — и на крючок спусковой нажимал плавно и вовремя, а пуля летела куда угодно, только не в цель. Чаще всего они ложились тут же, рядом, перед самым его носом. То ли винтовка попалась завалящая, то ли глаза никуда не годились. Первое время никто ему ничего не говорил, и сам он не заикался о своих незадачах, страдал молча. Потом не выдержал и поделился горем с таким же, как сам, пожилым бойцом. Тот отнесся к нему сочувственно, обещал проверить винтовку, но разговор их нечаянно подслушал один разбитной малый и тотчас же разнес по всему взводу. После этого даже юнцы, у коих молоко на губах едва обсохло, позволяли себе насмешки над ним. И ничего нельзя было возразить: эти юнцы отменно стреляли, на счету у них были десятки фашистов. Будь он таким же молодым, все, наверное, обошлось бы, но он уже привык к почтительности, к уважению, и всякие подковырки были теперь невыносимы.

Винтовку проверили, она оказалась недоброкачественной, и ему дали другую. Он воспрянул духом, но ненадолго: в его руках и новая винтовка била не по цели, зря тратились драгоценные патроны. Насмешки день ото дня становились злее, и Пантюхов лишился сна. В редкие минуты, когда ему удавалось задремать, перед глазами все равно маячили то хохочущие юнцы-солдаты, то свирепый взгляд командира взвода, то винтовка, выраставшая ни с того ни с сего в пушку длиной с богатырское дерево. А кроме насмешек, были вражеские бомбежки, обстрелы, танковые атаки. Можно было запросто распрощаться с жизнью или — еще хуже — стать калекой, обузой для жены и дочерей.

Появились боли в животе, сперва тупые, ноющие, потом все более резкие и мучительные. Сходил в медсанбат, пожаловался, его наспех послушали, дали какие-то таблетки, порошки. Так, для отвода глаз. Оно и понятно — раненых навалом. Один кричит благим матом, другой ругается на чем свет стоит. Как они только выдерживают, доктора да сестры, это же ад кромешный, хуже любой атаки. Побывал он в этом медсанбате один раз и дал себе зарок по своей воле, своими ногами туда не ходить. Таблетки, как он и думал, не помогли ему, а в роте пошла молва, будто он ищет пути, как избавиться от передовой. Стало еще хуже. Даже одногодок, тот пожилой красноармеец, который пытался отладить ему винтовку, начал сторониться его.