От прощания до встречи - [34]

— Что же в нас, к черту, интересного, когда немца к самой Волге допустили? — сказал я в сердцах.

Никто мне не ответил. Я и не надеялся на ответ, просто невмоготу было молчание.

— О чем еще говорят ваши девочки? — спросил я.

— О том же, о чем и вы, — торопливо ответила Ольга. — О Сталинграде. Остановят их на Волге или же до нас докатятся — до Камы, до Урала.

Тихо лежавший капитан привстал, облокотился на подушку и по очереди мрачно нас оглядел: сперва меня, потом Ольгу.

— О чем вы судачите, юнцы! — гаркнул он на всю палату, и я без труда представил его во главе батальона. — Урал, Кама… Как вам не стыдно? Ей еще простительно, она девчонка, но тебе, лейтенант… Неужели и ты думаешь, что до Урала немец дойдет?

— Дальше Волги немец не пойдет, — ответил я спокойно. — И Ольга так думает, и я тоже. Откуда ты взял, что мы думаем по-другому? Меня еще ладно, куда ни шло, я свой, а Ольгу и напугать мог капитанским басом, уродом сделать.

Крутоверов и сам уже спохватился. Он виновато смотрел на Ольгу, хлопал глазами и твердил сумрачно:

— Да, да, нашел отдушину… Извиняйте. Это Сталинград меня взбаламутил, Волга…

«Конечно, отдушина, — подумал я. — Сейчас и не прожить без этих отдушин».

— Где вы родились, Борис Трофимович? — тихо спросила Олега.

Капитан безучастно смотрел в окно и отвечать не спешил. Последовав за его взглядом, я увидел на вершине сосны молодую сороку, старательно чистившую свои перья. В лесу кто-то свистнул, и сорока улетела.

— Это было так давно, аж не верится… — сказал он. — В деревушке я родился, на реке Ветлуге.

— Вот и хорошо! — Ольга обрадовалась. — Вот и думайте о Ветлуге, а про Волгу пока забудьте. И про Сталинград тоже. Представьте себе лес, поля, цветы… Вы любите цветы? Я ромашки люблю и колокольчики. И птиц очень люблю: скворцов, пеночек, синичек… А соловья ни разу не видела.

— Пробовал, — медленно ответил капитан. — Думал о Ветлуге, а видел Волгу, пытался цветы представить, а перед глазами все равно бомбы да мины. Никуда, видно, не уйдешь от них.

— Если захотите, уйдете! — упрямо твердила Ольга. — Надо только сильно захотеть и взять себя в руки, я на себе проверяла. Если уж я могла, то вы… Вы же солдат, даже капитан солдатский.

На его лице, усталом и посеревшем, обозначилась печально-добродушная усмешка.

— А ведь Ветлуга-то в Волгу течет, — сказал он, поворачиваясь к Ольге. — В этом, наверное, все дело.

Ольга промолчала, но пасовать как будто не собиралась.

— А скажите, Борис Трофимыч, рыбалка на Ветлуге хорошая? Муксун, например, водится? Или нельма?

Встрепенулся капитан, услыхав о рыбалке. Глаза его потеплели, оживились. Угадала Ольга. Как говорят, прямо в яблочко. А я третью неделю в одной палате и ни разу не сообразил завести речь о рыбалке. И ведь сам рыбак. Не бог весть какой, правда, но ерша от окуня отличить мог. А уж поговорить о них — и подавно.

— Муксун у нас не водится, — сказал капитан, — и нельму не видел. Признаться, я и не слыхивал о такой рыбе. А вот стерлядка у нас — царская. Не еда, а объедение. — Он причмокнул языком, а глаза сами собой полезли вверх, будто там, на потолке у окна, и обитала эта чудо-рыба. — Что в ухе, что в пирогах — одно объеденье. Лучше не вспоминать, — он махнул рукой. — А нельма что за рыба?

— Нельма тоже объеденье. — Ольга рассмеялась, потом вдруг задумалась и неожиданно рассказала нам о своих родных.

Отец у нее был убит в бою с японцами у озера Хасан, а мать погибла три года назад здесь, на Каме. Погибла нелепо, на глазах у дочери. Они возвращались из леса, усталые, измученные, с полными туесками ягод, и соседке тете Поле вздумалось искупаться. Мать отговаривала ее, торопила домой, но та уперлась — и ни в какую. Лесной пот смыть решила. Разделась и — бултых нагишом в Каму, вынырнула, поплыла и вдруг закричала: «Караул! Тону-у!» Мать как была в платье, так и бросилась в воду. А та хохочет. Не тонула она, и опасности никакой не было, просто решила хитростью заманить подругу в реку. Заманить-то она заманила, только хитрость ее обернулась двойным несчастьем. Увидев, что ее обманули, мать тотчас же вышла на берег и принялась отжимать одежду. Но в эту минуту у соседки вдруг свело в судороге руки и ноги. Она крикнула, но мать не поверила ей и спокойно продолжала отжимать платье. Та крикнула еще раз, и опять зов ее остался без ответа. «Нашла дурочку», — пробормотала мать и даже бровью не повела. Беду обнаружила Ольга. «Мама, мама, взаправду тонет!» — крикнула она что есть мочи, увидев захлебнувшуюся тетю Полю. Мать вновь бросилась в реку, только теперь уж на свою погибель. Со страху тетя Поля вцепилась в нее мертвой хваткой и медленно потянула за собой на дно. Через минуту не стало ни матери, ни тети Поли, Ольга осталась круглой сиротой, а лет ей в то время было неполных четырнадцать.

Первые дни после похорон она ходила и ничего и никого не замечала. Что люди говорили, то и делала, куда велели, туда и шла. Жила вслепую, будто в потемках. Белый свет она увидела в тот день, когда приехала бабушка. Бабушка была точь-в-точь как мать, только постарше. И голос у нее был чуть-чуть поглуше.

Поразмыслила бабушка и решила увезти внучку к себе. Окна и двери в доме заколотили досками; попросили соседей присматривать, а сами на поезд — и в дорогу. В дальнюю-дальнюю дорогу. Ехали поездом, двумя пароходами, тряским грузовиком, а последние версты — на лошади. Целых три недели ехали и приехали наконец в бабушкину Якутию. Устала бабушка, умучилась, а Ольге дорога полюбилась и запомнилась на всю жизнь. Разве можно, к примеру, забыть шумные города или огромную заснеженную тайгу? А реки? Одна Лена чего стоит! Кама по сравнению с ней — ручеек. Там-то, в бабушкиной Якутии Ольга и видела нельму. Сперва мороженую, а потом и живую. Бабушка первым делом, как приехали, угостила внучку нельмой. Принесла из мерзлого погреба — там у них вечная мерзлота — рыбину с полметра длиной, живо ее очистила и принялась строгать тоненькие стружки из этой самой нельмы. Блюдо называется строганина. Берешь в рот эти тоненькие ломтики-блестки, а они тают во рту, и такой от них вкус, что лучшей еды на свете не бывает.