От прощания до встречи - [32]

Ранило его, конечно, нелепо. Он приказал погуще заминировать поле перед высотой, которую оборонял его батальон. Опытные исполнительные бойцы сделали свое дело на совесть. А высоту эту немцы обошли и ударили с тыла. Ударили во всю мощь: танками, пушками. Пришлось отходить, и не на восток, а на запад, на поле, которое сами заминировали. В суете, в азарте боя он не заметил, как ступил на мину. Даже в первый миг после взрыва не знал о беде. Его отбросило в овражек, поросший кустарником, и боль он почувствовал сперва не в ноге, а в боку — ударился о корягу. Услышав неверную команду своего заместителя, он рванулся, чтоб исправить ошибку, но подняться уже не мог. Острая, нестерпимая боль пронзила ногу и отдалась в голове, в сердце, во всем теле. Он потерял сознание, а когда очнулся, увидел возле себя санитара и свою обнаженную ногу. Стопа была раздроблена, и малейшее прикосновение к ней вызывало такую боль, что приходилось крепко сжимать зубы и собирать в кулак всю волю и все силы, чтобы не крикнуть, не выдать себя немцам, которые, по словам санитара, были слева и справа, впереди и позади.

«Вам надо немедленно в медсанбат, — сказал санитар, — а вот где он сейчас, не знает, наверное, и сам бог».

«Медсанбат подождет, — через силу сказал капитан, — а вы сейчас же разыщите командира первой роты и передайте ему мой строжайший приказ взять на себя командование и вывести батальон к северной балке, а по балке добраться до леса и укрыться там».

Санитар попытался возразить, сославшись на то, что не может бросить командира на произвол судьбы, но под строгим взглядом капитана сразу же осекся. Дальше все пошло как в дурном сне. Пожалуй, даже и во сне такое не привидится. Мне становилось плохо от одного его рассказа, хотя я был не из робкого десятка. Диву давался, как он вытерпел, как перенес эти адские муки.

…Перед обедом зашла Валентина Александровна. На ней, как всегда, был белоснежный, ладно скроенный халат, как всегда, она была спокойна, приветлива, лицо светилось доброй, мягкой улыбкой. Она была красива, наша Валентина Александровна. Красил ее мягкий овал лица, большие серые глаза и вьющиеся волосы.

— Как Егорушка? — спросил я. Капитан хоть и не спрашивал, но знать это хотел не меньше меня. Когда вошла Валентина Александровна, он тотчас же поднялся, придвинул ей стул, а сам сел на койку. Она могла остановить его — двигать стул было ему нелегко и непросто, — но не остановила, это было бы для него еще больнее.

— Худо, — ответила она, присаживаясь. — Глубокие раны, воспаление дикое… Плохо, что рентгена у нас нет.

— Что ж теперь будет? — спросил, не выдержав, капитан.

— Будем думать, — ответила Валентина Александровна. — Мы будем думать. А вы, пожалуйста, лежите спокойно. Ваш высший долг сейчас — лежать спокойно.

— О высшем долге нам раньше надо было думать, — мрачно сказал капитан.

— А вы и думали и исполняли его. Не вам это говорить.

— В моем положении все можно говорить, — возразил капитан. — А еще лучше — молчать да помалкивать.

Не мог он, даже при Валентине Александровне не мог сдержать свою боль. А может быть, и не захотел.

— А ну-ка на перевязку, молодые люди, — сказала она. — Может, перевязки вам и не хватает, чтоб дух бодрый хранить, соответственно чинам вашим и званиям. — Она встала и шагнула к двери. Обернувшись, добавила:.— Приходите сейчас же.

В перевязочной, куда мы с капитаном вскоре заявились, нас ждала не только Валентина Александровна. Вместе с ней на нас во все глаза, живо и пристально смотрели юные девчонки в белых халатах. Хотя мы знали, что все они из школы медсестер, недавно открытой в этом тихом уральском поселке, обнажать и демонстрировать перед ними свои искалеченные ноги нам, конечно, не хотелось. Хватит с нас и того, что мы каждый день испытываем муку, демонстрируя их Валентине Александровне. Эти мысли были написаны на наших лицах с предельной четкостью, и Валентина Александровна поспешила успокоить нас.

— Я не стала бы испытывать ваше терпение, — сказала она, — если б ваши раны не были характерными. И у того и у другого. Поверьте мне и не переживайте. С кого начнем? С вас, пожалуй, товарищ лейтенант.

Она уложила меня на стол животом вниз, так, чтоб моя рана под самой коленной чашечкой была хорошо видна этим глазастым девчонкам. Выждав, пока они выбрали себе удобные места для наблюдения, Валентина Александровна продолжала:

— Лейтенант Жичин служил на пароходе и рану получил…

— На корабле, Валентина Александровна, — взмолился я, оскорбленный за свой крейсер. — На боевом корабле.

— Какая разница? — спросила она с недоумением.

— Большая, Валентина Александровна. Такая же, как между инфарктом и аппендицитом. Может, даже больше.

— Допустим, — смирилась она. — Ранило лейтенанта осколком бомбы. Осколок, надо полагать, большой и острый — смотрите, какая рваная рана. Судя по тому, что не видно выходного отверстия, осколок прячется где-то здесь, и его, должно быть, придется извлекать, хотя это опасно — можно повредить нервный узел и оставить стопу недвижной. Плохо, конечно, что нет рентгена… Вот уж поистине как без глаз.

Обработав мою рану, она поручила перевязку сестре, а сама занялась капитаном. Его водрузили на соседний стол, и девчонки, к большой моей радости, потянулись одна за другой к нему. Теперь я мог вздохнуть во все легкие. Пока мне бинтовали ногу, я слушал объяснение Валентины Александровны.