От прощания до встречи - [31]
Дрогнула кормовая башня, выбросив языки пламени, прогрохотал залп, и на лице Жичина появилась робкая улыбка. Он ждал залпов носовых башен, но их не было, вероятно, потребовалась новая корректировка. Минуты через три кормовая башня громыхнула новым залпом, а следом за ней, опережая одна другую, бабахнули обе носовые. И — пошло-о! Залпы слились в сплошной гул, корабль раскачивался и дрожал, беспрестанно дрожал, как в лихорадке. На минуту у Жичина появилось ощущение, что красавец крейсер не выдержит и где-то даст трещину, но оно безвозвратно растаяло в грохоте канонады. Жичин не стрелял, не держал связь с корректировщиками, а душа его радовалась, пела. Даже тяжелый запах пороха, окутавший весь корабль, был приятен.
По окончании стрельб, сорвавших, как стало известно, крупную атаку противника, башенным комендорам и радистам была объявлена благодарность Военного совета.
Докладывая Жичину о действиях радистов, мичман Кузин не смог удержаться от доброго слова в адрес своего командира.
— Нет, товарищ лейтенант, что ни говорите, а мне за вами не угнаться. Мне и в голову не пришло, что после провинности Агуреев будет работать как зверь. Рекорд скорости, и ни единой ошибочки.
Это была лучшая похвала, какую Жичин когда-либо слышал.
ПЕРИСТЫЕ ОБЛАКА
Повесть
Мы вышли на крыльцо встречать раненых. Было утро, не раннее и не позднее августовское утро с теплым солнышком. Будь сейчас полночь, лей проливной дождь, мы все равно вышли бы посмотреть на своих собратьев по несчастью.
Из новых раненых внимание мое привлек долговязый парень, совсем еще мальчишка с большими синими глазами. Он недвижно лежал на носилках и тихо постанывал. В глазах у него не было ни боли, ни страха, все это, видимо, уже прошло, уступив место недоумению.
«Как же это так? — спрашивали его глаза. — Человек еще не видел жизни, только готовился к ней — и вдруг… Что же это такое?» Они останавливались то на одном лице, то на другом, дошла очередь и до меня. А что я мог сказать? Улыбнулся жалостливо: терпи, мол, брат, не горюй, до свадьбы все заживет. Он не поверил мне и перевел взгляд на капитана Крутоверова, стоявшего рядом.
Вслед за парнем глянул на капитана и я. Я видел, как он поймал и долго не отпускал растерянный взгляд паренька, втолковывая ему самое простое: «Тяжко тебе, кто ж этого не видит? Только на то ты и парень, чтобы не раскисать, чтоб в руки себя взять и держать, как положено мужчине. Нынче и девчонки чудеса творят…»
— Как тебя зовут? — тихо спросил капитан, но голос его услышали все.
— Егором, — ответил парень.
— Ну, вот, видишь — Георгий, значит. А Георгий знаешь кто? Победоносец.
Я был удивлен, когда увидел в синих глазах легкое замешательство, а потом и неловкость и даже стыдливость. Не гипноз ли таится во взгляде молчуна Крутоверова? Паренек успокоился и закрыл глаза.
На него же, на синеглазого паренька, смотрела неотрывно и Валентина Александровна Мажорцева, наш доктор, наша любимица и надежда. В отличие от нас, ей надо было делать свое дело, и она, повернувшись к санитарам, попросила бережно, осторожно нести раненого в операционную. Встретив взгляд капитана и как бы споткнувшись о него, Валентина Александровна решительно шагнула на крыльцо и скрылась за дверью госпиталя. Два пожилых санитара, подняв носилки, медленно двинулись за ней. Мы тоже не стали задерживаться и вернулись к себе в палату.
В этой палате я обитал уже третий месяц, а капитан Крутоверов — две недели. Сколь одинакова наша теперешняя жизнь, столь же несхожей она была до госпиталя. Капитан служил в пехоте и всю жизнь ходил по земле, хотя около года по земле ему приходилось больше ползать. По-пластунски или любым иным способом по собственному выбору. Моим же местом службы был боевой корабль, и на твердую землю я ступал лишь по праздникам. Землю мне заменяла шаткая корабельная палуба, по ней не разбегаешься. Капитан весь был обвешан оружием — автомат, гранаты, запасные диски на поясе, — а у меня, кроме бинокля и пистолета, ничего не было. Он ходил врукопашную на немцев, двух фрицев задушил собственными руками, а я ни разу не видел ни одного живого фашиста. Капитан был мрачен и молчалив, а я, как почти любой моряк, любил посмеяться, пошутить. Впрочем, может быть, мы и подружились по той причине, что были разные. А подружились мы довольно крепко. Первые дни приглядывались друг к другу, а сейчас не можем порознь ни обедать, ни ужинать. Если одного из нас нет в палате, другой немедля идет его искать. Обойдет все палаты, всю госпитальную территорию и пока не разыщет, не приведет на место, к еде не притронется.
Вернувшись в палату, мы не сговариваясь улеглись на койки. Я головой к окну, он — ногами, чтоб можно было смотреть на верхушки деревьев. Он всегда так ложился, когда ему бывало не по себе. Я знал: уставится сейчас на одну из сосновых вершинок и будет молча глядеть на нее, пока не появится в палате Валентина Александровна или не принесут обед. Заговаривать с ним сейчас бесполезно, он не только слова не скажет — бровью не шевельнет. В сотый, а может быть, и в тысячный раз будет переживать свое ранение.
Роман, написанный поэтом. Это многоплановое повествование, сочетающее фантастический сюжет, философский поиск, лирическую стихию и языковую игру. Для всех, кто любит слово, стиль, мысль. Содержит нецензурную брань.
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…».
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.