От прощания до встречи - [27]

— Я на минутку, товарищ лейтенант, — заговорил он шепотом. — Знаю, что навещать вас нельзя, но у меня категорический наказ всех радистов. Велено передать, что Агурееву всыпали по первое число. Он, бедняга, даже расплакался, это уж совсем не по-флотски. А еще просили передать, чтоб вы шибко-то не маялись. Хлопцы все до единого переживают за вас.

— Спасибо, мичман, а теперь марш в кубрик. Корабельные установления должны выполняться, и выполняться точно.

Мичман козырнул и бесшумно исчез, оставив Жичину трогательное мужское сочувствие радистов. Ему было приятно, хотя он понимал, что радисты, отчитывая Агуреева, думали не только о нем, о Жичине, но и о себе. Он живо представил их гневные лица, запальчивые слова. «Пойми ты, Агур несчастный, ты не только лейтенанта наказал, ты нас всех наказал. Разве он пойдет теперь в случае нужда хлопотать за кого-либо? Теперь у начальства и ему прежней веры нет». Такую или похожую тираду, наверное уж, выпалил неуемный саратовец Максим Зубов.

«Пойду, Зубов, в случае нужды обязательно пойду и похлопочу, — мысленно отвечал ему Жичин. — А вот что веры прежней может не быть, это, пожалуй, резонно».

Долгонько еще Жичин не мог откачнуться от своих радистов, ему было хорошо с ними, а когда волнение слегка улеглось, он вновь вспомнил командира, и ясно ему стало, совершенно ясно, что именно командир недоговорил. Это не обрадовало Жичина, но он должен был членораздельно сказать себе словами командира: «Топай, голубчик, в свою каюту. Весь экипаж будет дело делать, а ты…»

Обидные слова. Хорошо, что командир не произнес их во всеуслышанье. Жичин вздохнул и устыдился своих мыслей: как будто не все равно, вслух высказаны эти слова или про себя, командир вымолвил их или же сам Жичин. Командир пощадил его, но разве это лучше? Он не мальчишка, чтоб жалеть его, он давно уже взрослый человек, ему доверено людьми командовать.

Жичин знал наверное, что корабельные офицеры не осудят его строго, может быть, совсем не осудят, а кое-кто и посочувствовать может, как это сделал штурман Митяшов. На флоте испокон веков гуляет поговорка: «Кто на губе не бывал, тот службы не видал». Жичину ни разу еще не доводилось сидеть на гауптвахте, и он совсем не возражал бы против нее, не говоря уже о домашнем аресте, если б это было в мирное время, а не сейчас, когда и город, и флот Балтийский находятся в жестокой осаде. Стыдно в такое время сидеть сложа руки в каюте. И перед командиром стыдно, и перед товарищами, и — главное — перед собственной совестью. Страна из последних сил тужится, чтоб остановить и обескровить врага, Ленинград держится на пределе человеческих возможностей, а ты должен лежать в каюте и поплевывать в потолок. Знает командир, хорошо знает, как наказать флотского офицера.

За дверью послышались осторожные торопливые шаги. «Наверняка ко мне», — подумал Жичин и не ошибся. В следующий миг дверь приоткрылась, и он услышал шепот лейтенанта Митяшова: «Темно. Ты спишь, Федор?»

Жичин не ответил и не открыл глаз. Будет сейчас сочувствовать, утешать, только этого ему не хватало. Лучше уж кто-нибудь пришел бы да выругал как следует.

Штурман с минуту подождал и затворил дверь. Слава богу, подумал Жичин. А кто, интересно, мог бы его сейчас выругать? Не пожурить, а выругать. Убежденно, чистосердечно. Митя Голубев? Не-ет. Успокаивать начнет, байки рассказывать. В одной из баек будет мораль. Чудный парень, душа человек, но в эти минуты Жичину требовалось совсем иное.

Неверов мог его выругать. Смачно выругать, от души. Начать с того, что Неверов, окажись он на месте Жичина, ни в коем случае не пустил бы Агуреева в город, не испросив разрешения командира или комиссара корабля. Кто-кто, а лейтенант Неверов приказа не нарушит, он родился офицером. В дополнение ко всему, на Жичина у него давний закоренелый зуб за постоянные насмешки. Их, наверное, и не было бы, этих шуток и насмешек — ни в военно-морском училище, где они вместе грызли флотские науки, ни здесь, на боевом корабле, — когда б Неверов спокойно к ним относился. Но он так худо, с такой яростью встречал любую, даже самую безобидную подначку, что Жичин подсмеивался над ним нарочно. И не только Жичин. Хотели приучить к шуткам, на флоте без них не жизнь. Так и не приучили.

Неверов, конечно, отругал бы его. Может быть, даже съязвить удосужился бы. И насмешка могла пойти в ход. Только где ты его возьмешь сейчас? Самому из каюты выходить нельзя, и он, Неверов, разумеется, не придет, коль скоро это запрещено флотскими уложениями.

Однако Неверов нашел возможность прийти к нему: он объявился Жичину во сне. Случилось это так. От долгого лежания в темноте с закрытыми глазами Жичина стало клонить в сон. Он тотчас же поднялся, разделся, застелил постель и улегся основательно, по всем правилам. Едва успел смежить веки, как куда-то провалился. Оказалось, не провалился, а взлетел на мостик. Подходила к концу его вахта, он уже поглядывал на часы, ожидая сменщика. По расписанию на смену ему должен прийти лейтенант Голубев, а пришел лейтенант Неверов. Пришел минута в минуту, ладный, самоуверенный, полный офицерского достоинства.