От прощания до встречи - [26]

— Садитесь, садитесь, я на минуту, — сказал он скороговоркой и сел в кресло около двери. Теперь каждому стало ясно, что командир зашел послушать музыку.

Чем, интересно, угостит его сегодня лейтенант Голубев? Бородиным, Шопеном? Знали все и о том, что командир заходит лишь в случаях, когда ему тяжело, когда надо набраться сил, чтобы легче преодолеть невзгоды и препятствия. Командир тоже человек — с сердцем, с нервами.

Сели офицеры и — ни шелеста газет, ни слова. Замерли как перед боем. Фигуры на шахматных досках тоже застыли в ожидании. Отчего же медлит лейтенант Голубев? Командир сидит, ждет, и все приготовились слушать.

А лейтенанту было тягостнее всех. Он не артист, не привык играть на публику, а тут и командир, и друзья-товарищи. Что им сейчас по душе? Сейчас, в эту минуту? Попробуй-ка отгадай. У него тоже нервы и тоже сердце. Для себя он сыграл бы одно, а командир, может быть, хочет другое. Не спросить ли? Можно бы и спросить, да вдруг назовут то, что он не знает? К дьяволу полетит весь настрой. Э-э, была не была! Он взмахнул руками и заиграл.

С первых же звуков Жичин невольно закрыл глаза и сразу же ощутил: слушать так лучше, звуки обрели чистоту и прозрачность. Временами ему казалось, что он не только слышит, но и видит эти звуки — изящно порхающие мотыльки нежных расцветок.

Неожиданно звуки слились в четкую мелодию, и Жичин без труда узнал ее — «Аве Мария». Он просиял. Молодец Голубев, это хорошо, это прекрасно. Как он только догадался, что это самое лучшее, что сейчас можно услышать?

А звуки летели ввысь, выше корабельных мачт, выше облаков, выше «юнкерсов», и, казалось, следом за ними летит и он, Жичин, и его друзья-товарищи со славного крейсера.

Волшебные звуки стихли, Жичин открыл глаза. Молча, недвижно сидел у пианино уставший Голубев, в кресле у двери пребывал в полузабытьи командир корабля, рядом с ним безмолвно, боясь обеспокоить, стоял подтянутый капитан-лейтенант Вакуленко с сине-белой повязкой на рукаве — дежурный офицер. Не верилось… Не верилось, что минуту назад здесь, в салоне большой кают-компании, витала высокая песня-молитва, завораживая флотские души. Не верилось, что она кончилась: чудесные звуки до сих пор стояли в ушах, не отпуская ни ум, ни сердце.

— Благодарю вас, лейтенант, — тихо сказал командир. — Это то, что надо. Выше, пожалуй, и не залетишь. — Он нехотя встал, повернулся и оказался лицом к лицу с дежурным офицером. Капитан-лейтенант Вакуленко шагнул назад, вскинул руку к козырьку.

— Разрешите доложить, товарищ капитан первого ранга? Только что звонили из комендатуры. По причине просроченного увольнения задержан в нетрезвом виде наш краснофлотец Агуреев. Требуют прислать патрульного, чтоб доставить на корабль.

У Жичина заныло сердце. Нет, не от боязни. Взыскания он не боялся, он даже желал его. Не хотелось так быстро расставаться со звуками «Аве Марии». Не вовремя доложил Вакуленко, он и командиру, без сомнения, испортил весь настрой. Послал бы патрульного, а через час-полтора и доложить мог.

— Кто разрешил увольнение? — спросил, повернувшись к офицерам, командир.

— Я разрешил, товарищ капитан первого ранга. — Жичин встал, подтянулся.

— С приказом Военного совета знакомы?

— Так точно, товарищ капитан первого ранга. Утром на борту не было ни вас, ни комиссара, решил на свой страх и риск.

— Что ж, лейтенант, — трое суток домашнего ареста. Приказы надо выполнять, и выполнять точно.

— Есть трое суток ареста, — ответил Жичин.

— Скажите спасибо Голубеву. Когда б не он, плавать бы вам по губе гарнизонной.

— Так точно, товарищ капитан первого ранга! — В излишне отчеканенных словах, равно как и в веселом взгляде Жичина не было в эту минуту ни горечи, ни раскаяния.

— Что вы улыбаетесь? — спросил командир.

— Все правильно, товарищ капитан первого ранга!

— Лихо, — недовольно заметил командир. — Теперь отправляйтесь в каюту… — На языке у него было что-то еще, что-то колючее, но он сдержался и не сказал больше ни слова.

Не сводя с него глаз, Жичин чуть-чуть выждал, вскинул голову.

— Есть отправляться в каюту. — Молодцевато повернулся и вышел.

Придя в каюту, он снял китель и дал волю своим чувствам. Как бы там ни было, а дневным сомненьям и терзаньям теперь конец. Он подошел к зеркалу и в упор глянул себе в глаза. Что ж, глаза ясные, ни облачка в них, задорные искорки резвятся друг перед другом. Он поднялся на носки, смачно потянулся. Хорошо.

Выключив свет, Жичин прилег на диван, и тотчас же в гости к нему пожаловала «Аве Мария». Светлая, чистая, высокая. Хрустальные звуки, воспроизводимые молодой памятью, вольно плавали по каюте, а вдоволь наплававшись, медленно оседали в его сердце. Он боялся шевельнуться, чтоб не спугнуть это редкое чудодействие. Да-а, в звуках, конечно, больше души, чем в мыслях. Они чисты и непорочны. Помимо его воли к горлу подкатился теплый комочек, по телу поползли мурашки.

Мысли его перенеслись в Австрию, родившую Шуберта, но, кроме фашистских сапог и фашистской формы мышиного цвета, он ничего там не увидел.

А что ему, интересно, еще хотел сказать командир? Что он недоговорил?

После вечерней поверки, оглядевшись по сторонам, в каюту вошел мичман Кузин.