От прощания до встречи - [25]

— Я тоже боюсь, — сказал Жичин. — Ну и что?

— Не-ет. — Штурман покачал головой. — Я видел тебя на мостике, ты стоял спокойно. А я ведь до жути боюсь. Снаряды артиллерийские хоть бы что, а вот «юнкерсы»… Думал уж рапорт подать, на катера попроситься. За катерами «юнкерсы», поди, не будут охотиться — мала цель. А?

— И за катерами охотятся, война есть война. Я лично забываю о страхе, когда делом занят. Дел по горло — и самолета не замечаешь, некогда.

— Может быть, и мне так попробовать? Только ведь какие у штурмана дела, когда корабль на якоре?

— Захочешь — найдешь, — успокоил его Жичин и рассказал о своей тревоге из-за увольнения Агуреева. Штурман уверил, что это чисто формальное дело и что Жичина еще похвалят за внимание к матросу. А чтоб совсем уж рассеять его сомнения, штурман поведал о своих нарушениях, о чем никто даже не догадывался.

Вопреки предположению штурмана это признание повергло Жичина в уныние. «Что же получается? — думал Жичин. — Нынче я, вчера штурман, завтра другие наши военморы… Флот и армия держатся на строгом порядке. Нет порядка — нет армии, это элементарно… Нас же наказывать надо, сурово наказывать».

— Не страдай, — сказал штурман, глядя на хмурого Жичина. — Мелочи жизни.

— Всыпать нам надо как следует, — ответил Жичин. — Чтоб подольше не забывалось.

— Неужели докладывать пойдешь?

— О тебе нет, а о себе доложу.

— Ну и дурак, — тихо вымолвил штурман.

— В осаде дисциплинированный дурак ценнее умного нарушителя.

— Тоже, пожалуй, верно, — согласился штурман. — Только ведь нарушитель нарушителю рознь. Не к чему страдать из-за мелкого проступка, дороже обойдется.

— Не дороже, — возразил Жичин. — От мелкого проступка до большого один шаг, а может быть, и того меньше.

— Тогда страдай, — насмешливо посоветовал штурман.

— Вот и страдаю.

В эту минуту Жичин и впрямь страдал: разговор с Митяшовым расстроил его вконец. Уж если командир не понимает непреложность воинских установлений, то что тогда требовать от рядовых?

В смятенных чувствах пришел он и на занятия. Однако первая же команда мичмана взбодрила его, хотя относилась к матросам, а не к нему. Это обрадовало Жичина: что ни говори, а флотский стержень в нем живуч.

Новая аппаратура пришлась радистам по душе, и занятия шли как нельзя лучше. Уткнув носы в схемы, матросы изредка перешептывались, вскидывали брови, улыбались. Вопросы были дельные, остроумные, и в радиорубке нередко звучал смех. К концу занятий повеселел и Жичин.

За скудным худосочным обедом лейтенант Голубев рассказывал байки. Когда б обед был получше, он, возможно, и молчал бы, а тут разговорился. Одна история следовала за другой.

В давние времена к борту большого корабля нежданно-негаданно пришвартовался адмиральский катер. На корабле, конечно, забегали, засуетились. Для начала предложили адмиралу отдохнуть с дороги, а какая уж там дорога, когда катер и двух миль не прошел. От отдыха адмирал отказался и, не задерживаясь, начал инспекцию. Спустился в кубрик, спрашивает матросов, как их кормят. Один храбрый комендор не растерялся, налил в чашку коричневой жидкости из медного бачка, молча подал адмиралу. Один глоток отпил адмирал, другой.

— Нормальный чай, — спокойно сказал адмирал.

— Вот именно! — воскликнул комендор. — А нам говорят — это хороший суп.

Военморы, слушавшие Голубева, заулыбались, кое-кто рассмеялся, и вроде бы легче стало на душе, а тощий обед показался чуть-чуть пожирнее. Знал Голубев, когда и о чем рассказывать, хорошо знал, а ведь на год на целый моложе Жичина. Где же успел он премудрости этой набраться? Дар особый, не иначе.

Лейтенанта Голубева природа и другими дарами наделила щедро. Он хорошо пел, а играл едва ли не на всех инструментах, какие Жичин видел. Стоило ему хоть однажды услышать мелодию, даже самую сложную, он тотчас же мог ее воспроизвести и удержать в памяти на долгие времена. А ведь нигде не учился и нот совсем не знал. Какие в его деревушке могли быть ноты, когда там даже школы начальной не было — ходили в соседнее село. В училище морском позанимался года полтора в музыкальном кружке — вот и все образование.

После ужина, как обычно, свободные от вахты офицеры собрались в салоне кают-компании. Одни играли в шахматы, другие читали свежие журналы, газеты, третьи утоляли голод папиросами и дружескими разговорами. Лейтенант Голубев сидел за пианино, восстанавливал в памяти строгую, судя по лицу, мелодию и то и дело поглядывал на дверь. Поглядывал неспроста: вскоре в салоне появился командир корабля.

У командира на корабле особый статут: он верховная власть, он бог. У него свой кок, свой камбуз, свой салон. Негоже богу сидеть за одним столом даже с флотскими офицерами. У кого-то почтенья к нему может поубавиться, кому-то, не приведи бог, сам начнет симпатизировать и — ставь крест и на авторитете командирском, и на объективности. Власти лучше не быть на одной бытовой ноге с подчиненными, лучше для обеих сторон.

В кают-компании хозяином по древней традиции пребывает старший помощник командира, а командир хоть и высокий, но гость. И встретили его как высокого гостя: все встали, склонив головы в полупоклоне.