От Падуна до Стрелки - [9]

Как и все, кто впервые попадал в эти края, парни любовались природой, присматривались к ней, оценивая эти места каждый со своей точки зрения. Генрих рассуждал о том, что здесь, конечно, куда труднее, чем в алтайских степях. Там что! Земля да земля, черпай ее ковшом экскаватора без всякой задержки. А тут не тот грунт — скалы или болота, тут просто так не разойдешься, надо подумать, приспособиться и уж потом становиться в забой. Толя все расспрашивал шкипера о зиме — большие ли морозы, есть ли ветры. Шоферу всегда зимой труднее. А Саша долго объяснял, как важна настоящая ремонтная база для экскаваторов и автомашин, и все гадал, какие же мастерские на стройке.

Слушал я парней и не мог отделаться от ощущения, что уже где-то встречался с ними. То мне казалось, что Генриха я знаю еще с целины, Толю видел в карьерах Джезказгана, а с Сашей плавал на рыболовном траулере в Северной Атлантике; то думалось, а не встречал ли я их на Ярославском дизельном заводе у автоматической линии? Но вскоре понимаю, откуда у меня это ощущение. Просто таких, как они, у нас много. Это о них сказал Юлиус Фучик, что герои пролетариата очень просты и обычны. Их героизм заключается только в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент.

Правда, не всегда такие парни, как эти трое, уезжают на целину или на новостройку с первым поездом. Они прежде все обдумают, взвесят и, уехав, уж не сбегут, не отступят перед, пусть даже большими, трудностями. Они не станут произносить зажигательных речей. Им это ни к чему, они люди дела. В душе у них есть что-то подобное локатору — тонкое ощущение жизни, которое и ведет их туда, где они нужнее всего.

Слушая этих парней, наблюдая за ними, я вспомнил одного их сверстника. Он еще учился в институте, когда все мы узнали правду о беззакониях в период культа личности. Николай допытывался у старших, как же это все могло произойти. Но ни один ответ его не удовлетворял. Со свойственной молодости горячностью он обвинял во всем поколение старших. Все мы — его отец, заслуженный фронтовик, большой ученый, друзья отца — одним махом были зачислены в приспособленцы и политические трусы. Напрасно мы пытались переубедить его, объяснить ошибочность суждений. Бесполезно! Разговаривать с ним было трудно. Николай безапелляционно судил о малознакомых ему вещах и, казалось, вступал в спор, чтобы слушать лишь себя.

В 1960 году он окончил институт. И тут случилось неожиданное. Парень, всегда твердивший, что молодому инженеру надо начинать с самого низа, с цеха, с работы у станка, парень, давно объявивший друзьям и родным, что после окончания института уезжает в Сибирь на один из заводов-новостроек, остался в Москве в управлении, ничем не связанном с его профессией.

Вскоре он женился и уехал от родителей на другой конец Москвы. Мы с ним не виделись года три. Я слышал, что Николай преуспевает на служебном поприще, заведует каким-то отделом.

Недавно мы встретились. Удивлению моему не было предела. Куда девался прежний, пусть заблуждавшийся, чересчур горячий, но честный юноша, так остро переживавший даже самую малую несправедливость, презиравший людей, идущих на сделку с совестью! Передо мной сидел другой человек. Николай приобрел не только лоск «руководящего лица», в речах его появилась сдержанность, обтекаемость и та неуловимая нотка равнодушия ко всему и всем, кроме своей персоны, которая отличает преуспевающих карьеристов. Он стал очень походить на тех, кого еще совсем недавно всячески и не без справедливости третировал, упрекая в чванстве и неискренности, стал гладким, благополучным чиновником, которому есть что потерять в жизни — теплое место.

Долго я раздумывал над такой метаморфозой. Произошла она скорее всего потому, что Николай только изучал идеи, но никогда ими не проникался, только говорил о борьбе, но не готовился к ней.

Генрих сказал, что есть разные экскаваторщики — одни любят в легком грунте, в песочке копаться, другим, наоборот, нравится тяжелый скальный грунт. Так и в жизни. Кто ковыряется «в легком грунте», ищет путь полегче, а кто вгрызается в скалу — у таких все мускулы болят, но они счастливы, живут в полный рост. Трое моих ангарских спутников были из тех, кто предпочитает «тяжелый грунт». Они не меняют свои идеи, как рубашки, не предают их, они верны в дружбе и ненависти. И, что самое главное, готовы отстаивать свою правду, бороться за нее, ибо знают, что это правда их народа, правда человека труда, действия. Они-то и оставят после себя след на земле, глубокий и прекрасный, — новые города и каналы, искусственные моря и грандиозные электростанции.

Я был очень рад, когда через несколько месяцев после возвращения с Ангары получил письмо от Толи, Саши и Генриха. Они добились своего — вместе строили дорогу Братск — Толстый мыс. Жилось им трудно, работалось много, а тут еще пришлось воевать с прорабом-взяточником, и эта война сначала кончилась их поражением — Сашу уволили, но Толя и Генрих не бросили друга, добрались до начальника стройки, и теперь уже выгнали прораба.

Тогда я не мог знать о том, как повернутся дела позже. Но твердо верил — парни эти настоящие. И все, кто плыл теперь на барже, полюбили их, всем нам было хорошо и как-то очень спокойно рядом с этими ребятами.