От Олимпии до Ниневии во времена Гомера - [45]

Гомеру импонирует не безмерная, сама по себе даже неправдоподобная храбрость, а прежде всего достойное поведение. Вести себя достойно, быть кротким и добрым— это для него главное. «О, если б они могли понять, что дух мой не заносчив и не таит в себе вражды», — говорит Менелай. В этих словах, как и в других местах поэмы, содержится плохо скрытый упрек богам в том, что они ведут себя часто менее достойно, чем люди.

История Ионы и рассказ об осаде Иерусалима по духу ближе к Гомеру, чем «Повесть об Ахикаре». Прежде всего это относится к жизненному правдоподобию, совсем не испорченному пафосом и заранее придуманной схемой.

Для автора рассказа не так важны сами факты вспышки чумы и отступления Синаххериба, как диалог между смущенными иудейскими придворными и ассирийскими военачальниками с их снисходительной иронией. Мы видим художника, который не пишет только белой или только черной краской, но умеет показать всю сложность жизненной ситуации.

Гомер тоже не ставит своей целью прославлять сверхчеловеческий героизм:

Если бы, мой дорогой, из войны этой целыми выйдя,

Мы с тобою бессмертны навек и бесстаростны стали,

Я бы, и сам не сражался в передних рядах и не стал бы

В битву тебя посылать, мужам приносящую славу.

Нынче опасности смерти стоят перед нами повсюду.

Их избежать иль от них ускользнуть никому невозможно.

Ну, так вперед! Иль мы кому славу доставим, иль нам он!

(Илиада, XII, 322 сл.)

Бывает ли ирония более горькая, чем в этой концовке: «Иль мы кому славу доставим, иль нам он!» Можно ли более явно снизить тон хвастливого героизма?

Гомер не был ни сочинителем сказок, ни даже автором приключенческого романа: его интересовало только истинное и вероятное. Если отказаться от предвзятого отношения к Гомеру, возникшего еще в детстве под влиянием пересказов приключений гомеровских героев (нет ничего более общепринятого в наше время, чем фальсификация Гомера), то, читая «Одиссею», мы должны будем признать эту книгу правдивым описанием современной поэту жизни, лишенной всякого сказочного ореола.

Гомер не совсем отказывается от сказки. Он берет из нее мифологический материал. Ведь дружески принимающий Одиссея свинопас Евмей, собственно говоря, царский сын, и если вдуматься, то видно, что он происходит из потусторонней страны, обладающей всеми возможными сказочными атрибутами. На это так же мало обращают внимания, как и на эпизод с рыбой, проглотившей Иону. Можно ли сказать, что Гомер сознательно затушевывает сказочные черты? Вероятно, да, ибо он не делает ни малейшей попытки вернуть «божественного» свинопаса в его царство, как это принято в сказках. В дальнейшем в жизни Евмея нет ничего сказочного или авантюрного.

Финикийскую рабыню купцы увозят из родного края. Они обещают взять ее с собой, если она оплатит проезд. Для этого рабыня похищает царского сына (Евмея) и несколько золотых сосудов. В пути она умирает, и мальчик лишается своей единственной защиты. Его продают, что, по-видимому, не входило в планы похитительницы. Была ли она привязана к ребенку и собиралась вырастить его, как собственного сына? Гомер излагает весь этот эпизод деловито и трезво; это позволяет не только многое узнать о жизни купцов, но и выявить социальную позицию самого поэта. Принимает ли он сторону рабыни? Вполне возможно. У него явно не вызывают симпатии богатые женщины, с удивлением рассматривавшие привезенные купцами товары и жадно ощупывавшие их. Евмей в разговоре с Одиссеем ведет себя осторожно. На замечание последнего о том, что на Итаке все идет как будто неплохо, вообще не откликается. Гомер никогда не кладет краски слишком густо. Мы сплошь и рядом сталкиваемся с утверждением, что гомеровский эпос абсолютно точно отражает «микенский феодализм», как будто Гомер черпал весь материал для своих поэм из этой эпохи. Если это и так, то важно ведь не только то, откуда поэт взял материал, но и как он его использовал.

Может быть, читатель, сочтет обидным для Гомера, что его поставили в один ряд с авторами «Повести об Ахикаре» и «Книги притчей Соломоновых». Но нельзя же представить себе гомеровское время в бидермайеровском стиле[48]. Истоки бидермайеровщины коренятся значительно глубже. Отсутствие у ассирийцев интереса к человеку, к доброте и милосердию и в то же время склонность к изучению природы, к технике, к наблюдению за животными — одним словом, к окружающему, а не внутреннему миру человека не позволяют нам считать людей того времени лучше и мягкосердечнее человека другой эпохи.

Для нас важна характеристика воззрений того времени. Но в так называемый героический век никогда не придавали особого значения жизни народа, семьи, детей и животных. Все детали исчезают в монументальном или геометрическом изображении мира. Главное для нас — показать, как мало склонен был Гомер к героизации, как плохо понимают его те, кто мужество его героев, их стойкость и слабость считает выражением отношений к ним поэта. Восхваление героизма ради героизма абсолютно чуждо Гомеру. Он хочет изображать не героев, а человека и его судьбу со всеми ее превратностями. Его мировоззрение пессимистично и смягчено лишь бесконечной любовью к жизни во всех ее проявлениях.