От Олимпии до Ниневии во времена Гомера - [43]

«встал с престола, снял с себя свое одеяние, надел на себя рубище и сел на золу»[42].

В действительности не было никакого раскаявшегося ассирийского царя. Этого не мог не знать автор. Но так как он не хотел, чтобы его считали склонным к фантазии, то добавил к своему повествованию еще более несуразные вещи.

«Пусть ни люди, ни скот, ни крупный, ни мелкий, не принимают пищи, — восклицает раскаявшийся царь, — не ходят на пастбище и не пьют воды. И рубищем пусть будут покрыты люди и скот, и пусть изо всех сил взывают к Богу, и пусть отвернется каждый от своего дурного пути и от зла, которое творит своими руками»[43].

Мы не должны подозревать поэта, даже древнего, в том, что он вещи, которые нам представляются нелепыми и забавными, воспринимает как-то иначе. Животные в рубищах, постящиеся и сознающие свою вину, взяты не из сказки. Это просто плод привычного настроя рассказчика.

«И Бог увидал по делам их, что они отвернулись от своего злого пути, и ему стало жаль учинять им бедствие, о котором он говорил, и он не учинил им его»[44].

Поэт знает, что раскаяние закоренелого грешника так же трудно себе представить, как животное, сидящее в рубище на золе. Но все это ему понадобилось, чтобы показать, как отнесется к происходящему человек с характером Ионы. Он сознает, что вся история в высшей степени неправдоподобна. Ну и что! Вы ведь не попадаетесь на этот крючок? А что нужно было Ягве в Ниневии? Как же так? Разве не общеизвестно, что он вездесущ, добр и милосерден ко всем народам! Иеремия, не совсем удачно сравнивая Ягве с гончаром, говорит о нем так:

«Вот, что глина в руке горшечника, то вы — в моей руке, дом Израилев. Иногда я скажу о каком-либо народе и царстве, что искореню, сокрушу и погублю его; но если народ этот, на который я это изрек, отвратится от своих злых дел, я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему».

Народ и царство! Любой народ, а не только народ Израиля. Но этот народ должен быть назван по имени и его следует поместить в дальнюю страну, чтобы читатель мог поверить в истинность происшедшего чуда.

Теперь вернемся к нашему рассказу. Иона рассердился, что расправа над Ниневией не состоялась. Правда, он говорит, что предвидел это и именно поэтому бежал в Тарс, чтобы не тратить сил попусту.

Этот маленький самообман стоит в одном ряду с рассказом о раскаивающихся животных. Нам не нужно принимать его за чистую монету, так же как и всю историю с раскаянием в Ниневии. Как истинный истерик, рассерженный тем, что усилия его оказались напрасными и бог смягчился, Иона предпочитает умереть. Но господь оказался милостивым и по отношению к нему, сказав только: «Что же ты так огорчен?»

Ионе не хотелось возвращаться домой. Сразу же отправиться вторично в такое утомительное путешествие было для него слишком трудно. Он строит перед городом хижину, чтобы там в полном одиночестве предаться своему гневу. Было довольно жарко. И тут бог решил образумить Иону, дав ему хороший урок. Он устроил так, что выросла тыква, листья которой бросали тень перед хижиной Ионы. Это Ионе понравилось, но радость его оказалась непродолжительной. Бог столь же быстро, как и произрастил, уничтожил тыкву, напустив на нее червя, а затем наслал на Иону жгучий восточный ветер. Иона так расстроился, что снова, уже в третий раз, решил умереть. Здесь разворачивается премилая небольшая дискуссия между богом и пророком о справедливом и несправедливом гневе:

Иона: «Лучше умереть мне, чем жить».

Бог: «Сильно ты огорчен из-за этой тыквы?»

Иона: «Я прямо-таки до смерти огорчен».

Бог: «Тебе жаль тыквы, над которой ты не трудился, которой ты не растил, которая за ночь родилась и за ночь погибла. Так как же мне-то не пожалеть Ниневии, такого великого города, где больше 120 тысяч жителей, которые не умеют отличить правды от кривды, и где столько скота?»[45]

Этим история заканчивается. А какова мораль? Ее, собственно, нет. Разве можно что-нибудь возражать против последних слов бога.

Этот капризный тон, подобный тому, каким Иона разговаривал с богом, нам хорошо известен. Вспомним, как Фетида у Гомера[46], обиженная за своего сына, хочет вызвать гнев Зевса против ахейцев. Она прекрасно знает, что располагает достаточными средствами, чтобы воздействовать на Зевса, но предпочитает играть роль обиженной, чтобы верней добиться своей цели:

Скажи, чтобы ясно

Я увидела, как мало мне чести меж всеми богами.

Можно ли верить в ее искренность? Может быть, она действительно считает, что не пользуется никаким влиянием? Не следует, однако, думать, что любой поэт, живший ранее XIX в., обязательно примитивен или даже скудоумен. Меньше всего это можно сказать о Гомере. К сожалению, складывается впечатление, что исследователи зачастую понимают слишком буквально изысканные психологические приемы Гомера, имеющие целью отвлечь внимание читателя. Ведь и для автора рассказа об Ионе развитие действия не имеет значения. Он рисует занятный характер раздражительного человека, который безмерно преувеличивает свои страдания и теряет всякое чувство меры из-за малейшей обиды. Такая манера изображения характеров встречается и у Гомера. Как пример можно привести спор между Ахиллом и Агамемноном. У них, в сущности, не было серьезной причины для такой размолвки, однако оба доходят до несправедливости, бессмысленных преувеличений и нелепых взаимных оскорблений. Почему Гомер их изображает таким образом? Чтобы дать нам поучительный пример или чтобы вызвать у слушателя неприязнь? Но к кому?