От начала начал. Антология шумерской поэзии - [46]

От небес до земли его простирание.[445]

Над головой его — лучи сияния.

Стрела на шлеме сверкает, что молния.

Урук топор боевой бронзовый знаком его дал ему в сиянии.

С этим знаком, как пес, пожирающий трупы,[446] выступает он горделиво.

Их в те дни было семеро, воистину было их семеро.

Питомцев, потомков Кулаба-града, воистину было их семеро.

Семеро их, что богинею Ураш созданы, молоком дикой коровы вспоены.

Герои могучие они, порождение Шумера они, семя государево они.[447]

В застолье Ана вскормлены, в руке его взрощены.

Семерица эта — главари главарям,[448]

Вожаки вожакам,

Всем верховодам они верховоды.

Над тремя сотнями главари — на каждого по три сотни.

Над шестью сотнями вожаки — на каждого по шесть сотен.

Над великим множеством верховоды — на каждого великое множество.[449]

С войсками своими отборными пришли к господину жрецу верховному.

И восьмой среди них — Лугальбанда.

<...>

Он едва прошел половину пути, половину пути,

Как болезнь в него вошла, боль головная в него вошла.

Как змею, что топор настиг, разрубая, так она его догнала,[450]

Как газель, что в капкан попала, лицом к земле его прижала.[451]

Свои хваткие руки повернуть он не может.

Свои ловкие ноги он не может поставить.

К призыву царскому ему не подняться.

На великие горы опускаются тучи.

В Урук отнести его — как отнести не знают.

В Кулаб отнести его — как отнести не знают.

В горах от холода клацают зубы.

В укромное теплое место его приносят.

<...>

Стоянку, словно гнездо, ему устроили.

Финики, фиги, сыры во множестве,

Хлебцы сладкие, чем больные питаются,

В корзинку из пальмовых листьев уложенные.

Жир нежнейший, свежие сливки — провизию хлевов и загонов,

Яйца с маслом, яйца, запеченные в масле,

Пред ним, как на столе накрытом, чистом, они расставили.

Пиво сладкое, с сиропом из фиников смешанное,

На подставке, запасы первосортного масла,

Как на стол, перед ним поставили.

Провизию, в ведро из кожи положенную,

Пищу в мешок из кожи запрятанную,

Братья его, други его,

Как на судно, урожаем груженное,

В головах у него в ущелье горном мрачном поставили.

В мехах узких кожаных — да не выльется, —

Пиво темное, питье пьянящее, пиво из эммера,

Вино сладкое, что небу на вкус приятно,

В головах у него в ущелье горном мрачном поставили,

Ложе, словно дом, из мехов узких кожаных, ему сделали.[452]

Травы, воскурения смолистые, смолы душистые

Вкруг него они расставили,

В головах у него, в ущелье горном мрачном разбросали.

Его топор боевой, чей металл сверкающий — железо небесное,

Что в белых горах был выменен,[453]

В головах у него положили они.

Его филигранный железный кинжал,[454]

Что в черных горах был выменен,

К боку его они привязали.

Свои очи — колодцы, полные водою,

Светлый Лугальбанда широко раскрыл.

Свои губы — створки дверные солнца,

Братьям своим он не открыл.

Приподняли затылок — нет дыхания.

Братья его, други его

Держат совет, советуются:

«Если брат наш с ложа, словно Уту, встанет.

Бог, что его поразил, удалится.

Если все это он съест, если все это он съест.

То сила к ногам его возвратится.

Дабы цепи горные он перешел, дабы гряды горные он пересек.

Но если Уту нашего брата

Отзовет к чистому сокровенному месту,

То здоровье члены его оставит,

И когда из Аратты возвращаться будем,

Отнесем его тело к кирпичам Кулаба».

И как средь светлых коров разбросанных Нанны,[455]

И как месячного бычка, что для возрастания за загородкою оставлен,

Так братья его и други его

Светлого Лугальбанду в ущелье горном мрачном оставляют.

Со слезами и стонами,

С воплями и рыданьями,

В печали и в горести

Старшие братья, старшие братья Лугальбанды дальше в горы отправились.

Прошло два дня, как занемог Лугальбанда,

Два дня, и еще половина,

Когда Уту взгляд на его стоянку бросил,

Дабы степные четвероногие твари головы к нему воздели.

Исполнился день, спустилась прохлада,

И тело его будто смазали маслом,

Но болезнь еще его не отпустила.

На небо к Уту воздел он очи,

Словно пред отцом родным, пред ним заплакал,

Свои руки благие во мраке гор к нему поднял:

«Уту, приветствую тебя, да не буду я больше болен!

Герой, сын Нингаль, приветствую тебя, да не буду я больше болен!

Уту, с братьями в горы ты дал мне подняться!

В мрачном горном ущелье, в ужасающем месте, да не буду я больше болен!

Там, где матери нету, где нету отца,

Где нет знакомых, где нету близких,

Там, где мать моя — "О, дитя мое!" — мне не скажет,

Братец мой — "О, мой брат!" — мне не скажет,

Соседка, что к матери в дом придет, обо мне не заплачет,

Боги-хранители материнские, боги-хранители отцовские об уходе,

Боги-хранители ограды — "Вот, исчез он!" — скажут!

Незнакомый пес — плохо, человек незнакомый — ужасно,

На путях неизведанных, что по краю гор вьются.

О Уту, человек незнакомый — человек страшный!

В месте гиблом да не растекусь водою,

Землю горькую вместо зерна есть да не стану!

В степи неизвестной, подобно палке, да не буду брошен![456]

Дабы братья меня не дразнили, да не буду брошен!

Дабы друзья надо мной не смеялись, да не буду я больше болен!

Не явлю горам моей слабости!»

И Уту внял его слезам,

Жизненной силе его в ущелье горном мрачном вернуться дал.

Та, кто бедным радость там, где поют и пляшут,

Благородная блудница, что из ворот святого блудилища выходит,