От Копакабаны до Амазонки - [82]

Разлив начинается через два месяца после конца сезона дождей. Притоки и Амазонка вздуваются, поднимаются на 15–20 метров, лижут сваи, штурмуют хижины, отгрызают куски берегов, съедают поля, затем скот, а бывает, что и людей, если они не успеют убежать или не выдержат сваи. Некоторые оказываются отрезанными на своих шатких платформах по шесть недель, другие уходят вглубь до сорока километров. От пятнадцати кур остается пять. Затем Тапажос, Мадейра, Рио-Негро возвращаются в свои русла, Амазонка сжимается, отдает назад поглощенные земли; семьи и скот возвращаются на залитые водой поля, покрытые жирными наносами, прелыми листьями, гнилой древесиной, трупами животных, которые начинают разлагаться под солнцем, рождают мошкару, червей. Мужчин, женщин и детей изнуряют паразиты, микозы, малярия, проказа, желтая лихорадка, тиф и язвы, нагноения и фистулы, названий которых не сыскать ни в одном медицинском словаре Европы. В Коакуалинья на 83 жителя 83 случая болотной лихорадки. И это у людей, ослабленных хроническим голодом…

Бывает, что, устав от регулярных подъемов реки, от этого ежегодного опустошения, семья не возвращается на место, а оседает в Манаусе, также на воде. Или перебирается в какое-нибудь селение, разнося привезенную с собой проказу. Отец нанимается на поденку, сыновья спускаются по Пресному морю, бродят по Белену, едут на северо-восток в Ресифи, попадают в Кокуе, добираются даже до Рио и множат фавеллы. Амазония теряет свои рабочие руки: в Тефе 5308 человек, 15 женщин на одного мужчину. Никакой специальности, они не умеют даже читать: 82 процента детей в Амазонии не ходят в школу. В Аталайе есть школа, но нет доски — учительница царапает что-то на двери, нет ни скамеек, ни парт — детишки пишут, лежа на земле.

Однако есть хорошие земли, куда не доходит вода, но их монополизировали 123 хозяина, владеющие в среднем 38 тысячами гектаров, так же как они монополизировали официально зарегистрированные 16 тракторов и 32 плуга. Взамен они платят батракам по 5 тысяч крузейро в месяц. Если платят! Уильям Прайс отмечает, что система хозяйской лавки, расходной книги и кабального долга действует по-прежнему. Кто сможет отрицать это? Кто сможет доказать? Кто сможет запретить ее, когда в 100 километрах от Манауса можно уже встретить ягуара, а в 500 — получить в грудь стрелу от индейцев, еще не забывших каучуковую лихорадку.

Г-н Сабба умеет выбрать поместье. Розариньо высится над рекой, отделенное неприступными кручами, и 100 гектаров сахарного тростника растут в безопасности между небом и водой. Зеленые, красные, желтые, белые трубки вытянулись то на шесть метров вверх, то на метр, одни толщиной с руку, другие тощие, как манаусский мальчишка, одни усыпанные пятнами, другие гладкие и в узлах: 52 вида, выписанные по дорогой цене с Явы, Кубы, из Индонезии и Индии. Здесь их скрещивают, гибридизируют, и в результате они растут в этой жаре и влажности, поднимаясь по три сантиметра в день, и дают по 150 килограммов сахара на тонну против 100 килограммов на образцовых плантациях Сан-Паулу. Г-н Сабба подает пример: он платит из собственного кармана. Я, как сейчас, слышу его пронзительный голос среди сахарного раздолья: «Здесь растет все. Через несколько лет мы перестанем ввозить сахар. Ведь на дорогу от Ресифи уходит целый месяц».

С нами вместе плантацию посетили двое подтянутых джентльменов — инженеры-поляки, прибывшие из Варшавы, чтобы смонтировать на месте завод по переработке сахара, спирта и бумажной массы, изготовленный на берегах Вислы.

Еще один раз мы пристали к высокому берегу. Друг капитана, оптовый торговец из джунглей, угостил нас кофе и специально для меня надрезал гевею, чтобы я мог обмакнуть палец в латекс, беловато-желтоватую жидкость. Он хранит ее в смеси с аммиаком, а затем перепродает в Манаусе. Оптовик скупает сок по 80 крузейро за литр у серингейрос, самый ловкий и опытный из которых надрезает в день 90 деревьев, бегая от ствола к стволу, и собирает за сутки шесть литров жидкого каучука — 480 крузейро. Торговец скупает также стручки какао у сборщиков в джунглях. Шоколадное дерево дает не больше двух килограммов зерен по 90 крузейро килограмм, и 300 деревьев, которые он успевает обобрать за три месяца беготни но лесным тропкам, приносят сборщику лишь 378 франков. Правда, кроме этих трех месяцев сбора, дерево какао не требует никакого ухода, его даже не надо сажать — этим занимаются обезьяны. Они срывают стручок, открывают его, съедают одно-два зерна, а остальные выбрасывают… Через три года на этом месте можно собирать урожай.

Г-н Сабба был прав: здесь может расти все. Но до сих пор в основном посадками занимались обезьяны. Да и как привить вкус к земледелию кабокло — метису индейцев и первых белых завоевателей, заброшенному на эти берега каучуковой лихорадкой? Как станет он расчищать джунгли, если агрономы все еще ищут способ сохранить плодородные почвы после того, как исчезновение зеленого покрова обречет ее на обезвоживание? Как ему отказаться сеять пищевые культуры, если высокие незаливные земли остаются заповедниками латифундистов, а транспорта не существует? Растить, но не находить сбыта либо же растить без земли — вот парадокс. На одного оптовика вроде нашего, осевшего на слиянии рек всего в 45 километрах от Манауса, столько селян в сотнях лье, заброшенных в такой глухомани, что стоит пройти случайному катеру, как там уже… карнавал. В Парантинсе, одном из самых больших поселков, доктор Висенте сошел с ума от тоски через три месяца после приезда. Молчаливые кабоклос, придавленные этим водопадом неразрешимых трудностей («не верящие в славу, честолюбие, богатство и красоту»), ловят рыбу и собирают плоды, пытаются выжить, зажатые водой, лесом, латифундистом и лавочником. Наш оптовик тоже держит лавку, где лежат рис, ткани, кастрюли. Может, и он прячет долговую книгу? Но ясно как день, что в результате обмена кабокло не уносит в кармане солидную кредитку. Монополия, если только она не государственная, наращивает богатство лишь на одном полюсе.