От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - [5]

Даже своеобразную философию в свое оправдание придумали: мол, тогда, в советское время, любые проработки носили отчетливо митинговый характер, а попробуй выйди навстречу бегущему на тебя стаду бизонов – растопчут. И. Эренбург как-то сказал про себя: «…молчание для меня было не культом, а проклятием». Уж больно кокетливо сказано, чтобы поверить в искренность этих слов. Зато, когда стало можно, что точно подметил Б. Сарнов, то мгновенно заговорили многие бывшие «молчальники», хотя «первые ученики», «отличники режима» и не думали (в массе своей) хоть в чем-то оправдываться, а тем более – виниться. Они вполне искренне считали, что другой на их месте был бы много хуже. А впрочем, советскому интеллигенту каяться не в чем, он такой есть от природы своей массовой, он – не штучный товар, а конвейерная заготовка. Прав, увы, профессор В. Толстых в своем печальном обобщении: «Среди всех прочих деформаций и девальваций… то, что произошло с интеллигенцией, с “солью земли русской”, производит особенно гнетущее впечатление…».

Перед советской интеллигенцией, особенно первой генерации, когда ее уже нельзя было назвать вполне русской, но и в чистом виде советской она еще не стала, стояла задача преодоления постыдного для нее комплекса «признания власти». Причем не от стыда за измену интеллигентскому ордену, просто уж больно ей хотелось, чтобы власть заметила и признала ее. Но и тут не без «интел-лигентских штучек»: надо, чтобы власть тебя признала, а свои при этом думали, что ты противостоишь ей. Подобное балансирование над гранью совести было свойственно многим, в том числе и героям нашей книги. Для них это было очень важно, ибо когда с приходом большевиков к власти изменилась мораль общества и всё самое бездарное, гнусное, нахрапистое стало всплывать на поверхность (им было не стыдно), то соответственно те, кому было пока еще стыдно, осели на дно. Подобный процесс прошел среди интеллигенции очень быстро, и многим не хотелось, чтобы про них думали, будто именно они всплыли.

Поэт И. Сельвинский, как бы оправдывая себя и себе подобных, с пафосом заявил: «…мы – конформисты, потому что видим, что всякий раз, когда мы уклоняемся в сторону от партийных директив, оказывается, что партия была права, а мы – неправы». Вот так просто, без стеснения перед сэром И. Берлиным, с кем он встречался в 1945 г., взял поэт ночной горшок и вылил его содержимое на себя…

* * * * *

Вернемся еще ненадолго в самое начало страшного XX века.

Все эти шумные и во многом декларативные направления в поэзии (символизм, футуризм, акмеизм, имажинизм и т.п.) появились как результат политической оттепели, нравственной вседозволенности, одним словом, «исторической хляби» начала века, когда все и всё вспенилось, забурлило и зафонтанировало безумием: спасители России стали кучковаться в партии, спасители науки и образования – в общества, спасители культуры – в кружки по интересам.

И. Бродский заметил точно: с начала века «воздух полнился досужими разговорами о переделе мира, так что с приходом революции почти все приняли случившееся за желанное». Да, в одном 1917 г. – сразу две революции, одна за другой. Интеллигент, после февраля уж во всяком случае, думал, что наконец-то стали явью его мечты о светлом будущем. Но в ноябре, поостыв, сразу заметил, что «светлое будущее» обернулось подлинным кошмаром настоящего. Интеллигент мгновенно прозрел, как только увидел, что революция вознесла к власти не таланты, а лишь агрессию и напор. Так было во всех сферах жизни. И литература – не исключение.

Отношение поэтов к революции интересно не потому, что поэт мыслит образами и потому способен глубже других проникнуть в суть явления, а оттого лишь, что поэт наделен особым даром предвидения, даже пророчества. Вспомним коротенькое «Предсказание» 16-летнего М. Лермонтова, многие стихи Ф. Тютчева, наконец «Бесы» Ф. Достоевского. Они, само собой, ничего не знали и не могли знать о будущем, но тем не менее отчетливо видели его, точнее – провидели сквозь завесу времени. Для подавляющего большинства лучших наших поэтов, начавших творить в самом начале XX века, их любовь к революции взаимной не оказалась. Кого ни возьми: А. Блока, В. Хлебникова, Н. Гумилева, В. Маяковского, В. Ходасевича, С. Есенина, Б. Пастернака, А. Ахматову, М. Цветаеву, Н. Заболоцкого, О. Мандельштама – всем им революция предъявила один счет, который они смогли оплатить лишь своей трагической судьбой.

Уже к началу 20-х годов даже такой «левый» (по меркам того времени) литератор, как К. Чуковский, принимал за личное оскорбление, если большевиков называли его товарищами. А М. Цветаева даже в 1925 г. искренне полагала, что В. Маяковский и С. Есенин – «большевики в поэзии».

Для Ленина и руководимой им партии сразу после Октябрьского переворота стояла только одна задача – любой ценой удержать власть. Именно для этого они сознательно развязали гражданскую войну. И лишь затем, чтобы защитить свою Россию, белые стали формировать Добровольческую армию.

* * * * *

Большевикам в первые годы было не до культуры. Это не они, а левые интеллигенты призывали громить «буржуазную культуру», «сбросить с парохода современности» всю классическую литературу XIX века. Даже трезвая и умная О.М. Фрейденберг, двоюродная сестра Б. Пастернака, ставшая крупным специалистом по античности, писала в 1919 г.: «Сейчас наблюдаю: именно люди сильные и большой культуры упали совершенно… Я часто теперь думаю, что этот режим – ужасный, конечно, – все же вскрыл пустоту той культуры, которой так гордились. Она оказалась какой-то сплошной маской, чем-то тем, что сверху донизу заполняло, а когда его вынули, оказалось пусто и совсем сухо». Странные слова. Их даже обсуждать не хочется. Отчаяние, как известно, порождает бездумье. Так что не погромные речи записных большевистских ораторов оказались решающими в надругательстве над русской культурой, а такие вот писания интеллигентов, к которым тогда их еще никто не понуждал. За подобные слова русская интеллигенция сначала расплатилась свободой, а затем и жизнью. Приговорив русскую культуру, русская интеллигенция приговорила собственное будущее, оно стало не