От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - [3]

А. Найман вспоминал, что когда судили И. Бродского, а затем отправили его в ссылку, А. Ахматова сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». А на вопрос о поэтической судьбе О. Мандельштама, «не заслонена ли она гражданской, общей для миллионов, ответила: ”идеаль- ная”».

А. Ахматова в главном безусловно права: свои судьбы великие делают сами, но власти зачастую им помогают.

В период с 1917 по 1922 г., т.е. за первую большевистскую пятилетку, из России, как из зачумленного дома, удрало около 50 % интеллигенции. Уже первый массовый исход интеллигенции из страны привел не просто к резкому понижению культурного потенциала новой России, он вызвал растерянность и смятение в душах оставшихся, ведь бóльшая их часть не подалась в эмиграцию не потому, что разделяла идеи новой власти, а просто оказалась тяжела на подъем, оправдывая свою домоседливость иллюзиями ее скорого падения.

Оставшихся в советской России судьба ждала тяжкая. Кого бы из героев нашей книги мы ни взяли – это трагедия художника, это сломленная, покореженная душа, это мучительные попытки самоизнасилования творчества, приводившие либо в петлю, либо в ГУЛАГ; подстраиваться «под большевиков» было бессмысленно – они в этом не нуждались. Любому из писателей, вероятно, был знаком страх М. Цветаевой, которая более всего, даже больше голодной смерти, боялась «сделаться свиньей».

Для большевистского режима потеря таких всемирно известных имен, как Ф. Шаляпин, А. Павлова, М. Фокин, И. Репин, С. Рахманинов, В. Набоков и еще многих и многих, вовсе не утрата весомой доли русской культуры, им на нее поначалу было ровным счетом плевать; они это воспринимали только как покушение на авторитет и привлекательность их «нового порядка». Устраивая из России концентрационный лагерь, они, вероятно, думали, что каждый придет в этот лагерь добровольно и «по-своему» (инженер, агроном, лесовод), а со стороны их режим и вовсе не будет восприниматься как лагерь, а скорее, как некий отстойник для людей будущего.

Поэтому когда коммунисты поняли, что их режим устоял, они всеми силами пытались сделать его привлекательным и старались заманить к себе тех, кто поспешил эмигрировать. И многие клюнули на посулы и выгоды. Вернулись А. Толстой, С. Прокофьев, А. Куприн, да и М. Горький вполне подпадает под эту категорию.

Когда стали обрабатывать И. Репина (он по-прежнему жил в Куоккала, но то была территория уже отделившейся от России Финляндии), он ответил, как умел: «Покуда Питер зовется Ленинградом, я не хочу ничего общего с этим городом… Никогда не поеду я в вашу гнусную Совдепию, будь она проклята…».

В годы нэпа, когда, казалось бы, атмосфера в советской России стала менее удушливой и даже более сотни тысяч эмигрантов рискнули вернуться на родину, большевики отреагировали на все это по-своему: они решили сразу дать понять вернувшейся, да и оставшейся интеллигенции, что нэп это лишь временное экономическое отступление от их доктрины. Они этой самой «новой политикой» как бы дали возможность предприимчивым людям спасти советский режим от неминуемого банкротства, но она вовсе не означает никаких идеологических отступлений, никаких идейных послаблений.

Пусть, мол, недалекие нэпманы набивают себе карманы (недолго им жировать), пусть писатели печатают свои опусы (их ГПУ еще успеет оценить по достоинству), но интеллигенция не должна забывать своего места «прослойки»…

Все это грустные реалии нашего недавнего прошлого и все они лишь разные способы оплаты одного счета – противодействия стадной мысли.

* * * * *

Пришло время немного порассуждать (хоть и не хочется) на темы достаточно общие – о советской интеллигенции прежде всего.

Для начала зададим вопрос, не такой уж, кстати, и риторический. Что же случилось с православными? Как они могли позволить большевикам так надругаться над страной, над верой, наконец? Да ничего и не случилось. Многие русские мыслители уже давно предупреждали, что упование на глубинную религиозность русского народа – зряшное, его религиозность на самом деле крайне поверхностная в отличие от глубинных звериных инстинктов. Если большевики посулят народу «грабь награбленное» и позволят им всласть поиздеваться над «хозяевáми», то он, «не почесавшись», как заметила З. Гиппиус, сменит нательный крест на партийный билет.

И еще. Один из парадоксов пролетарской революции, не всеми еще замеченный, состоит в том, что большевизму первой покорилась интеллигенция. Почему так? Если не «умничать», не подводить под позицию русской интеллигенции надуманные и как бы «оправдывающие» ее резоны, а посмотреть на сложившуюся в годы гражданской войны ситуацию трезво, то станет ясно: оставшаяся в России интеллигенция, и прежде всего творческая, была обречена на сотрудничество с советской властью, ей, как говорится, просто деться было некуда. В противном случае ее бы безжалостно раздавили.

В одном из писем Б. Пастернаку М. Цветаева выразилась без обиняков: «Борис, не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней, сплошь пенснейной».

Что из себя представляла русская интеллигенция, какими качествами она была наделена, что позволяло отличить интеллигента от просто человека образованного, как осуществилась мутация русской интеллигенции в интеллигенцию советскую и в чем выразилось коренное (неустранимое) свойство этого биолого-социального вида от предшествующего, – все это детальнейшим образом описано в предыдущей книге автора «Нетерпение мысли». Останавливаться поэтому на всех этих вопросах мы не будем. Сделаем лишь самые необходимые дополнения.